Олег Быстров - Живая мёртвая вода

Летний зной заполнил двор до самого до краешка. Как, бывало, нальёшь молока в кружку – от хорошей детской жадности – до самого керамического обреза, «с горкой». Это уже гораздо позже, в школе ему объяснили – с мениском: явление, обусловленное поверхностным натяжением жидкости. А тогда он и слов таких не знал и не понял бы наверняка. Просто «с горкой». Зато молоко как пилось, с каким смаком!..

Жара заливала длинный старый двор: от ворот до гаража. И слева соседский забор, а справа – дом на двух владельцев. А вверху виноградная лоза, обвившая натянутую от дома к забору проволоку, точно сказочный змей. Совершенно не препятствующая зною, потому что хоть и прикрывала немного от раскалённого желтка солнца в выцветшем летнем небе, но не могла противостоять току разогретого воздуха. И тот сочился сквозь резные листья как мёд из сот – густой и приторный от запаха разогретых георгинов на грядке.

И качели – удобное сиденье на прочных верёвках, – привезённые отцом из Китая, где служил он когда-то военным атташе. По подлокотникам плясали иероглифы и улыбались китайские мальчики и девочки. Спасибо Великому Кормчему за наше счастливое детство! А вот в Союзе таких качелей было не достать.

И качают качели: вверх-вниз, вверх-вниз… Будто летишь в разогретом плотном воздухе сквозь аромат цветов…

Трель звонка прозвучала, как всегда, резко и неожиданно. Можно было давно заменить старенький дисковый телефон с надписью «RWT» на современное мурлыкающее чудо – память на сотню номеров, автодозвон, прочие маленькие удобства. И без проводов. Но Серёгин не хотел. Аппарат этот вошёл в моду лет через двадцать после качелей. Так и мерил он теперь жизнь: от качелей до телефонного аппарата, от аппарата до…

– Слушаю.

– Что ж вы, уважаемый Юрий Дмитриевич, мобильник отключили? – вкрадчиво прозвучало в трубке.

– А надоел, – беспечно откликнулся Серёгин. – Трезвонят всякие… сосредоточиться не дают.

– Хорошо хоть на домашний откликаетесь. Вы всё приготовили? Срок настал…

– Приготовил. – Порадовался мимолётно, что голос не дрожит, звучит спокойно и уверенно. – И документация, и опытный образец – всё у меня. К двум часам милости прошу.

– Хорошо, профессор, – прошелестело в ответ. – Надеюсь, вы нас не разочаруете и всё разрешится к всеобщему удовольствию.

– И я надеюсь, любезный… – и повесил трубку.

До двух оставалось три часа.

Да, польский телефон. Редкость по тем временам и шик. И югославские туфли на каблуке, и джинсы по сто двадцать рублей. Тогдашних, советских рублей, месячная зарплата начинающего врача. Сколько? за штаны?! – поражалась мама, – в магазине такие же по семнадцать! Мама! – изумлялся он её невежеству, – да это же джинсы! А в магазине… техасы.

Джинсы купили в честь поступления в институт. Учёба пролетела быстро, слилась в один непрекращающийся праздник жизни: друзья, пирушки, пикники. Девушки. Свадьбы сокурсников и их же разводы, которые праздновали одинаково весело. Нет, были, конечно, и зачёты, и сессии, но они в памяти не отложились. Учение давалось легко – мозг впитывал знания почти без волевых усилий. Красный диплом, аспирантура при кафедре фармакологии. И, наконец, НИИ, лаборатория биологически активных препаратов. И рождение ПВС.

Даже рождение дочери не шло в сравнение с этой победой. Вообще, женитьба не заняла подобающего места в его жизни. Пьяно отшумела свадьба. Тихая послушная Вера заглядывала в рот своего умницы-мужа, ловила каждое слово, вела хозяйство. Подошло время, и она родила ему дочь. Однако все эти события существовали как бы сами по себе, где-то рядом, но имели к нему лишь косвенное отношение.

Он был весь в поиске, с головой зарывался в книги. Защитился. Так было нужно – степень, статус, выход на тот уровень, когда к словам твоим начинают прислушиваться, а предложения взвешивать. Но основная работа происходила в лаборатории. Формула, над которой билась его группа, не давалась, ускользала, и Серёгин проводил у лабораторных стендов дни и ночи напролёт.