Валерий Рябых - Загадка Симфосия. Исторический детектив

Читатель, в твоих руках книга, история создания которой теряется в давнем прошлом. Те времена столь далеки от нынешных дней, что сведения об авторе, да и путешествие опуса из рук в руки на протяжении столетий, есть вопрос серьезных библиографических изысканий. Осуществить те исследования под силу профессионалу от книговедения, помимо желания и воли наделенному еще и нюхом прирожденного «архивного крота». А так как в наше меркантильное время подобные занятия отнюдь не прибыльны, еще он должен обладать редкими сегодня качествами бессребреника и простака от науки. Одним словом, должен быть настоящим подвижником.

Я хочу отметить, что книга прожила долгую, покрытую мраком и тайной жизнь, поведать о каковой задача другой книги, быть может, более увлекательной, чем сам раритет. Моя же скромная задача: донести старинное повествование до читателя. Увы, к сожалению, я не наделен талантом библиоведа, не мне копаться в бумажном тлене, увязывая порванные цепочки времен, – мне не дано быть следопытом. «Рукописи не горят», – утверждал Булгаков, но кто-то должен «приставить к ним ноги». Сочинение лежащее под спудом времени, – нет удела горше и несправедливей.

Вот он передо мной чудом сохраненный список книги. Увесистая связка желто-бурых, пропахших тленом бумажного грибка, иссушенных годами страничек. Я всматриваюсь в трудно различимую скоропись: чернила выцвели, местами кто-то пытался подправить истертый текст. Я вижу след карандаша, уже осыпавшийся; оттиск шариковой ручки, также поблекший. Несомненно, рукопись читалась, читалась и не однажды!

Я помню себя маленьким, лет семи-восьми. Моя бабушка по матери, незабвенная Полина Витальевна, еще не старая (мы уже сравнялись возрастом), восседая на стуле с прямой спинкой, читает вслух, далеко отставив от глаз, густо исписанные листы. Разбирает больше для себя. Я не бог весть сколько понимаю в том странном повествовании, но оно меня завораживает. Я в другом мире, совсем непохожем на те книжные истории, немало слышанные мною тогда.

Хорошо помню, что бабушка соотносила рукопись с покойным супругом. Детским воображением я включал его неведомый образ в круг персонажей повести и воспринимал излагаемые события, как часть биографии своего деда. Хотя я и ощущал эпохальную несообразность, но списывал ее на разницу лет, на разницу наших поколений.

Потом мы расстались с бабушкой. Она осталась в родном городе, мы же с родителями переехали в центр России, к новому месту службы отца.

Повзрослев, я узнал подробности дедовой жизни. Он был чекист старой закалки, служил в «органах» практически со дня их основания. Дед Андрей в большие чины не пробился, до войны работал в городском управлении НКВД, погиб в сорок втором, под Ростовом, когда наши, отступая, переправлялись через Дон. Будучи комендантом одной из переправ, он попал под бомбежку, его тело доставили в родной город и похоронили на воинском кладбище.

Бабушка, став вдовой в тридцать семь лет, всю оставшуюся жизнь (умерла она в восемьдесят пять) хранила ему верность. Все эти годы на самом видном месте ее комнаты висел большой рисованный углем портрет молодого деда. На его гимнастерке отчетливо выделялся знак «Почетный работник ВЧК-ГПУ (V)».

До самой смерти бабушки житейская круговерть не позволяла мне окунуться в ту рукопись, и даже сам факт ее существования выветрился из моей памяти.

Случайно, перебирая нехитрый архив покойной, я наткнулся на пожухлые листы, спрятанные в черный пакет для фотобумаги.

Какая оригинальная манера письма, сейчас так не пишут: витиеватая славянская вязь, непривычно режет глаз «ер» и «фита». Завитки заглавных букв придают тексту, я бы сказал, сакральный вид посланий дней давно минувших, хотя все разборчиво, читаешь без особых усилий.