Леонид Кудрявцев - Выигрыш
Мать и сын идут мимо кинотеатра. Сын читает афишу:
– Пароль «Голубой лотос». Мама, а что такое лотос?
– Стиральный порошок, сынок…
Начиналось все просто – он уснул в трамвае. И снился ему один из самых любимых снов, что не мешало Клобу воспринимать его как реальность…
Белое пятно на черном фоне постепенно увеличивалось, превращаясь в окно.
Да, он стоял возле широкого окна, свет из которого резал глаза, мешая разглядеть – что же дальше. Само по себе это было достойно удивления. Однако существовало.
Потом что-то дрогнуло, картина изменилась, став более реальной. Наверно, Клоб просыпался…
Теперь окно лилось сквозь свет и Клоба, это было гораздо приятнее, соответствовало действительности и обнадеживало, что не все потеряно, что
– с кем не бывает, что – все войдет в норму.
И в это можно было поверить, потому что изменения продолжались. Клоб провалился сквозь окно и свет, о чем-то сожалея и чего-то пугаясь в ожидании неизбежного конца.
Однако на этот раз все стало слишком уж реально. Сон кончился.
Гомонили пассажиры, временами сквозь шум прорывался крик кондуктора. Пахло огуречным лосьоном и «беломором», рублями и трешками, а еще керосином. Потом запахло чем-то трудноопределимым. Этот непонятный запах вскоре заглушил все остальные.
И тут же Клобу наступили на ногу. Он вскрикнул. Открыв глаза, увидел, что это гнусное действие произвела огромная старуха в синем трикотажном костюме, и дернул ногой, пытаясь освободиться. Лицо старухи дрогнуло, но чудовищная галоша не сдвинулась ни на миллиметр.
– Слушайте! – крикнул Клоб. – Отпустите мне ногу! Ну я прошу вас! Ну что вам стоит! Я же вам ничего плохого не сделал!
Однако старуха стояла непоколебимо. И длилось это целую вечность, за которую Клоб успел с сожалением подумать, что когда-то она была красивой девушкой. И конечно же, ее кто-то любил, ночей не спал… И черт возьми, до чего же ей трудно поверить сейчас, что все это когда-то было. И конечно же, катастрофа – ощущать, как стройное, нежное тело, постепенно, но неотвратимо изменяется. Выпадают зубы, волосы, нет уже гладкой-гладкой кожи. И мужчины не провожают взглядами. И тогда начинаешь понимать, что это старость.
Да, ей можно посочувствовать. Но я-то почему должен страдать? Ой, как больно!
Трамвай остановился. Клоб дернулся, попытался опереться спиной о стенку и столкнуть нахальную старуху свободной ногой, но не тут-то было.
Больше ничего придумать он не успел. В трамвай хлынула толпа. Клоба стиснули. С одной стороны небритый дядька в помятой мушкетерской шляпе и зеленом фраке, с сеткой пустых бутылок в руках, которую сразу же попытался поставить на голову Клобу, но промахнулся и водрузил на спинку сиденья.
С другой стороны к Клобу прижался двухметровый кузнечик, в черных очках и с японским зонтиком.
– Люди! – взвыл Клоб. – Погибаю! Спасите!
Но было поздно. Трамвай тронулся. В окне мелькнуло покосившееся здание театра отпора и берета, потом голубые башенки дворца звукосочетания, увенчанный треуголкой усатый солдат с вилами наперевес. Замелькали полосатые столбики. Трамвай мчался и мчался…
Клоб понял, что погиб окончательно, и закричал:
– Люди! Рятуйте! Матка боска! На помощь! Спасите ветерана двух картофелеуборочных кампаний!
Трамвай резко остановился. Все, кто стоял в проходе, в том числе и чудовищная старуха, рухнули друг на друга и покатились к передним дверям.
Клоб ощутил, что свободен, и резво сорвался с места. Выскочив на улицу он врезался в толпу, окружавшую водителя, который осматривал правую переднюю трамвайную ногу.
Вдоволь на нее наглядевшись, он закурил сигарету и пробормотал:
– Так я и знал. Опять заноза.
По толпе пробежал шепоток. А кто-то довольно громко и негодующе сказал: «Ну, это надолго».
Клоб плюнул и, прихрамывая, пошел домой. Свернув, для того чтобы сократить путь, в проходной двор, он чуть не налетел на какое-то громадное существо. В руке оно сжимало граненый стакан, наполненный на одну треть беловатой жидкостью.