Кимберли Брубэйкер Брэдли - Война, которая спасла мне жизнь

– Ада! А ну прочь от окна! – вопит мама. На плече её рука, и – р-раз! – я лечу со стула вниз, прямо на пол.

– Да я только со Стивеном Уайтом поздороваться. – Эх, зря вырвалось, придержать бы мне лучше язык за зубами: сама ведь прекрасно знаю, что маме перечить не стоит. Но лето прошло недаром: я, что называется, стала на тропу войны.

Мама мне – оплеуху. Наотмашь. Больно: затылком о ножку стула. Из глаз искры пучком.

– Не смей с чужими разговаривать! – шипит. – Я ж единственно по доброте душевной тебе дала на улицу выглянуть. А будешь хвостом вертеть да с чужими языком чесать, я это окно заколочу к чертям!

– Джейми гуляет, и ничего, – мямлю в ответ.

– Конечно, гуляет, а чего б ему не гулять-то? Он же не калека. Не то что ты.

Тут лучше вообще язык прикусить, хотя ответ так на нём и вертится. Трясу головой, поскорее очухаться, глядь – на полу кровавое пятно. О нет. Видимо, днём не отмылось. Мама увидит – быстро смекнёт, что к чему. Тогда мне точно крышка. Ползком к пятну, сажусь на него. Калечную ногу тоже под себя, с глаз долой.

– Иди лучше чаю мне сделай, – говорит мама. Садится на край кровати, принимается стаскивать чулки. И давай покачивать у меня перед носом то одной своей ногой, то другой – обе преотличнейшие, конечно. – Мне скоро на работу пора.

– Иду, мам. – На место себя – стул, от окна вот так подвину, чтоб закрывал кровавое пятно, и ползком по комнате. Калечную ступню в струпьях стараюсь маме на глаза лишний раз не показывать. В кухне есть другой стул, у плиты, с него можно и конфорку газовую разжечь, и чайник поставить.

– Хлеба мне отрежь ещё. И смальцем намажь, – вдогонку орёт мама. – Брату тоже сделай. А если там чего останется, – гогочет, – так уж и быть, намажь ещё один и… кинь-ка в окошко! Посмотрим, что твой Стивен Уайт насчёт такого обеда скажет, ха-ха! Что, хорошо я придумала, а?

Ничего не отвечаю. Отрезаю два толстых ломтя, остальное быстро за раковину. Джейми всё равно до ухода мамы не вернётся, а едой он со мной всегда поделится.

Чай готов, подходит мама за кружкой.

– По глазам твоим бесстыжим, дочка, всё вижу. Ты не думай, будто можешь меня одурачить. И так Небеса благодарить должна, что я тебя вот такую терплю. Ты ведь и слыхом не слыхивала, до чего в жизни худо бывает.

Отхлёбываю чай – себе я тоже налила кружку – и чувствую, как кипяток бежит вниз по горлу, прожигает след до самого желудка. Мама не шутит. Так ведь и я не шучу.

Войны бывают разные.

Всё, о чём тут рассказываю, началось четыре года назад, летом 1939-го. В те месяцы Англия ещё только готовилась вступить в новую Великую войну, ту самую, которая сейчас в разгаре. Многие жили в страхе. Мне было десять (хотя тогда своего возраста я не знала), и когда я впервые услышала про Гитлера, – ну как услышала: обрывки фраз, не больше, и в основном ругательных, что там заносило с улицы к нам в окно на четвёртый этаж, – меня нисколько не заботил ни сам Гитлер, ни какая бы то ни было международная война. Должно быть, вы уже успели подумать, что я воевала со своей матерью, но моя первая война, которую я затеяла тем летом, была война с братом.

Джейми был юркий мальчишка с копной грязно-русых волос, глазами ангелочка и душой бесёнка. Мама говорила тогда, что ему шесть и что осенью он пойдёт в школу. В отличие от меня ноги у него были сильными и оканчивались двумя совершенно здоровыми ступнями. Ими Джейми прямо случая не упускал воспользоваться, чтобы убежать от меня подальше.

А я ненавидела оставаться одна.

Квартира наша состояла из одной комнаты на четвёртом этаже, над пабом, в котором мама работала по ночам. Утром она спала допоздна, и моей задачей было накормить Джейми и заставить его сидеть тихо, пока она не встанет. Потом мама уходила – в магазин или поболтать с соседками; иногда она брала и Джейми с собой, но чаще он оставался дома. Вечером она шла на работу, а я поила Джейми чаем, пела ему и укладывала спать, и всё это я проделывала каждый день сколько себя помню, с тех пор как Джейми ещё ползал в подгузниках и не умел ходить на горшок.