Стефания Данилова - Веснадцать
© ООО «Издательство АСТ»
* * *
«Никогда не умела писать прозу…»
Никогда не умела писать прозу.
И поэтому так влечёт.
Сеют розы, а прорастает просо,
кто-то тычется мне в плечо:
– Напиши о каком-нибудь человеке,
только не о себе. Прошу.
Как моря впадают в чужие реки…
– Да-да-да. Окей. Хорошо.
А потом садишься и – точка к точке,
буква к букве, строка к строке –
как сережки – плотно – в ушные мочки,
хиромантией на руке –
снова пишутся пледы, ваниль и кеды,
что прочувствовано. Вжито.
И в бумагу, словно в щель турникета,
строчка падает, как жетон.
Строчка падает, распускаясь, словно
из-под снега первый цветок –
Я читаю её обозленно
в телефонный белый виток.
Это просто гербарий, правда,
даты, циферки, имена,
пересушенная приправа…
Слушай,
но не запоминай.
«Вдавлю до боли…»
Вдавлю до боли
кнопку «автореверс»
на плеере от модной фирмы «Жизнь».
Я памятью, как батареей, греюсь
и чьими-то далекими
«Держись».
Перемотаю годы,
намотаю
на собственную руку бечевой:
Там детство,
где мороженка не тает…
А больше и не скажешь
ничего.
Я выберу топ-10 незабудок
увядших, но запомнившихся мне
моментов, где Америку как будто
себе я открывала. И сине́й
казалось небо над моею рыжей,
любви еще не знавшей головой.
Вот номер раз.
А номер два – не дышит.
Ведь крысе не пристало быть живой,
моей любимой и декоративной,
спустя года. Но правила игры-с
я приняла. И мне теперь противны
все те, кто змеям скармливает
крыс.
Мой третий номер – зарубежный отдых:
с расчески кашу кушала в Керчи.
Об этом я не сочиняла оды,
но было экстремально,
хоть кричи.
Четвертый потерялся между станций
того санкт-петербургского метро,
чьим запахом хотелось бы остаться,
отдав за это горсть чужих миров.
А номер пять вначале был тройбаном
по алгебре, труба ее шатал.
Мне было, господа, по барабану,
что есть еще учительский
журнал.
Шестое чувство – первым поцелуем,
дурманящий и жгучий
красный мак.
Он догорел. И собрала золу я,
и выбросила в урну
для бумаг.
Седьмое было – люди, люди, люди.
Восьмое – уплыло волной Невы.
Девятым подала мне жизнь на блюде
тех, кто
учил меня
идти на Вы.
Десятое… десятое – увы, но
приватный доступ
к этому. В сердцах
я из кармана внутреннего выну
в осенне-зимне-летних месяцах
рождённую отстуканным триолем
клавиатуры, сердца и дождя
вот это… то ли книжицу,
а то ли
мой автореверс,
сыгранный шутя.
Калачиком в углу свернутся тертым
стихи былым,
гори они огнём.
Мой автореверс
Курит кент четвертый.
И думает, что это –
не о нём.
«Будьте добры, девять кошачьих жизней…»
Будьте добры, девять кошачьих жизней.
Спеть я смогу на бис,
а вот жить на бис…
Если танцуешь на самом краю –
карнизы
шепчут тебе:
пожалуйста, оступись≫.
Мертвые петли. Правило шестеренок.
Снежной лавины. Неосторожный шаг –
Не эпилог жизней моих дарёных.
Я выбираю –
нужно ли мне мешать?
Мне доверяли души, детей и деньги,
Чьи-то стихи, пахнущие столом.
Только в один безоблачный понедельник
Снова ушел.
С нежностью наголо.
Если выходишь, сразу налево – к морю,
На побережье кем-то заброшен дом.
Очень высокий. Он мне поёт. Я вторю.
Знаешь, его карнизы покрыты льдом.
Девять кошачьих жизней – простым напевом,
Десять пробьет – окажешься на земле.
Только я вновь сворачиваю налево,
Я близорук,
но кажется,
там светлей.
«герда заходит в чертог зимы. ей наплевать на кая…»
герда заходит в чертог зимы. ей наплевать на кая.
«взять у кого-то тепла взаймы, в пропасть себя толкая.
я растоплю тебя. растоплю.»
– вон твой придурок, слева.
– он мне не нужен. я вас люблю,
снежная королева.
Последний поезд
Я любил ее. Не наверное, и не вроде.
Сомневался в себе, и что дважды два – четыре,
а теперь от моих сомнений меня воротит.
Поменялся бы местом с мишенью в забытом тире
или дал по газам на обрывистом повороте.
Да она-то любила. Я ей говорил об этом,
а она отмахнулась, как от настырной мухи.
Ей так хотелось быть альфой, но только бета
осталась в репертуаре. Ни сном, ни духом
не признавалась мне, что была поэтом.
Когда все закончилось, мне дали ее тетрадку.
(Так на руки маленьким детям дают котенка).