Алексей Хромов - Вещи, которые остаются

Самая прекрасная из обезьян безобразна по сравнению с человеческим родом; самый мудрый из людей по сравнению с богом кажется обезьяной – и по мудрости, и по красоте, и по всему остальному.

Гераклит Эфесский

Есть вещи, которые мы покупаем. Они блестят в витринах, обещая нам другую, лучшую версию самих себя. Мы приносим их домой, ставим на полки, вешаем на стены. Мы окружаем себя ими, как стенами крепости, надеясь, что их тяжесть и цена защитят нас от холода и пустоты. Мы верим, что обладание – это форма существования. Мы думаем, что вещи – это ответ.

Есть вещи, которые с нами случаются. Они не блестят. Они приходят без предупреждения, в шуме дождя на ночном шоссе, в тишине врачебного кабинета, в резком, пронзительном скрежете металла. Они ломают наши тела, наши планы, наши сердца. Они отнимают то, что, как мы думали, принадлежало нам по праву. Эти вещи не спрашивают нашего мнения. Они – просто факты. Суровые, неоспоримые, безразличные.

Большинство из нас всю жизнь пытается построить мост между этими двумя мирами. Мы пытаемся вещами, которые можно купить, заглушить боль от вещей, которые с нами случаются. Мы полируем глянцевые поверхности в надежде, что они отразят не наше истинное, искаженное горем лицо, а идеальный образ, сошедший со страниц журнала.

Эта история – не о том, как найти убийцу. Это история о том, как отличить одно от другого.

Это история о человеке, который когда-то потерял всё, что можно было потерять, и в этой предельной точке бессилия нашел единственное, что у него осталось – способность выбирать, как ко всему этому относиться. И это история о людях, которые имели всё, что можно было купить, и в итоге обнаружили, что не обладают ничем.

Действие происходит в мире, который кажется нам знакомым. Но если присмотреться, под его гладкой, лакированной поверхностью можно увидеть трещины. А если прислушаться к тишине, что царит в его роскошных, пустых комнатах, можно услышать тихий, почти беззвучный вопрос.

Вопрос о том, какие вещи на самом деле остаются, когда гаснет свет и оседает пыль.

Пробуждение пришло раньше света. Не было ни звонка, ни толчка, ни сновидения, которое оборвалось бы на полуслове. Просто переход из одного состояния в другое, такой же естественный и бесшумный, как остывание камня после заката. Артур Финч открыл глаза. Потолок в его квартире был ровным и белым, без трещин и узоров, на которые мог бы опереться заблудившийся ум. Утренний свет, еще не решивший, быть ему серым или синим, едва просачивался сквозь простое окно, похожее на мутный экран, на котором еще не началось кино. Было пять тридцать две. Он знал это не по часам – их не было у кровати, – а по внутреннему ощущению времени, которое он оттачивал годами, как плотник оттачивает лезвие рубанка.

Комната была продолжением потолка: гладкие стены, выкрашенные в неотличимый от небытия бежевый цвет, кровать из темного дерева с простым серым одеялом, одинокий стул у стола. Никаких фотографий, никаких сувениров, никаких ярких пятен, за которые мог бы зацепиться взгляд и утащить за собой мысли в прошлое или будущее. Вещи здесь не пытались ничего сказать. Они просто были. Шкаф был шкафом, кровать – кроватью. И в этой молчаливой функциональности Артур находил покой.

Он сел, и его босые ступни коснулись холодного, гладкого дерева пола. Это ощущение – первое прикосновение к реальности дня – было одним из немногих, что он позволял себе замечать. Холод был фактом, не хорошим и не плохим. Он поднялся, его тело двигалось с выверенной, неспешной экономией. Двадцать отжиманий. Усталый скрип старого паркета был единственным звуком в комнате. Дыхание Артура было ровным, почти неслышным. Тридцать приседаний. Сорок скручиваний на пресс. Его тело было инструментом, который требовал ухода и поддержания в рабочем состоянии. Не более того. Оно не было источником удовольствия или гордости. Оно, как и квартира, как и погода за окном, принадлежало к миру вещей, которые ему не подчинялись в полной мере. Оно могло заболеть. Оно могло постареть. Оно могло сломаться.