K.L. Nord - Венец из змеевника

Вечерами, когда пурпурные полосы гибнущего солнца цепляются за взъерошенные кроны Чернолесья, тени в углах хижины меняют очертания – и ты замираешь, не решаясь зажечь огонь. Старая мать говорила: есть в лесу такие места, что даже ворон боится там каркать; и если услышишь, как зовёт тебя кто-то знакомым голосом из-за ручья – не отвечай, молчи, уходи прочь.

Я помню ту последнюю ночь, хрупкую, как дыхание в морозном стекле. Дым медленно полз вдоль балок, смешиваясь с горечью полыни, а за окном лил дождь – так часто у нас прощаются. Мать лежала, глядя не в лицо мне, но сквозь меня, туда, где ветвистые тени ползли по стенам, обнимая скрипучий сруб.

– На заре, – выдохнула она, и её ладонь вновь стала жёсткой и сухой, как земля у речного обрыва, – не смей идти в Чернолесье под серой луной.

Перед глазами стоял огонь, а где-то вдалеке стучали копыта – будто в такт её обрывистому дыханию.

Детство моё было сборником предупреждений: не касайся воды у ведьмова болота, не смотри долго на трещины сваи, не принимай угощения из рук тех, кто не имеет тени. В каждом её слове были занозы страха, и в каждом взгляде – нескончаемое ожидание беды. Порой по ночам я слышала, как лес скребётся в окна, ворочаясь тяжко, будто зверь, ищущий лазейку в человеческое жилище. Я училась читать знаки – уронишь булавку в воду: если круги уходят к лесу, жди весной беды, если к дому – бедняки заболят.

Но ни одно заклинание, ни одна нитка красной шерсти, заткнутая за косяк, не смогли удержать ту, что сползала в сумрак. Ночью, когда дождь стих, а мать с трудом поднялась на локтях, я услышала: сквозь сон, сквозь смирение, через столетние доски – зовущий голос, тот самый, который я когда-то не разучилась бояться.

Мать взяла мою руку, кожей своей старой, узловатой, будто корень, скользнула по костяшкам, и передала тяжесть – горькую, ломкую, непрошеную. Я чувствовала это не как дар, но как бремя: ледяное дыхание, прошедшее по венам, по нервам, по трещинам памяти.

– Теперь ты, – сказала она, вглядываясь всё в ту же полумглу и не в меня вовсе, – теперь ты смотри.

Я пыталась возразить, но за стенами уже сгущался туман; и в нём, казалось, гуляли тени.

Тени древнего заговора, склонившиеся над нашим родом, как чёрные гроздья над спящим. Я знала: этот мир сломан и сшит по живому, шрамы прячутся под листьями, а клятвы вечно крутятся в ветвях.

И в ту ночь, когда мать ушла, игла прежде всего уколола меня: не страх, но знание. В каждой тени Чернолесья был ядовитый орнамент потерянных судеб, и моя тропка уже обозначена – меж болотных огней, меж костяных судеб, к самой тьме, что смотрит из глубины.

…Никто не может уйти из Чернолесья, если Чернолесье уже выбрало – кого держать, а кого поглотить навеки.

Мой дом – словно тень на краю селения, затерянный меж топких болот и лесных троп, про которые старики рассказывают вполголоса страшные сказки. Здесь, где земля не отпускает – держит, как цепкая рука старухи, цепляющаяся за кошель медной монетой, – давно привыкла к мутному взгляду воды и млечной серости туманов. Не сказать, чтобы я родилась в этой избе: скорее, изба вылупилась из моего долгого одиночества и молчания, выросла из корней, что вползли меж щелей, из мха, что оброс даже старую кровлю, как будто дом и болото сливались в единое чрево, где я – лишь очередная поросль.

Меня зовут Василиса. Но в селе Кривоборье меня чуть ли не шепотом кличут – болотная, ведьмина внучка, и всяко прочими словами, что с колкостью поневоле тревожат даже самые чёрствые уши. И как бы ни прятала глаза под старым платком, под его же густой вышивкой смотрю сквозь щели, как селяне сторонились моей хаты, а малые детишки спешно крестились, едва увидят мою фигуру в промозглой утренней дымке. Я больше не спорю со своим положением: с годами оно стало не столько проклятьем, сколько плащом, под которым удобно прятать раны.