Павел Бебнев - Вальё

Сегодня семнадцатый день, или… седьмой? Боже, я уже запутался. С трудом включаю память, все какое-то серое, мертвое. Воображение совсем не работает, или работает слишком хорошо? Сегодня выходил на улицу, хотелось подышать свежим воздухом, в надежде, что рассудок хоть немного прояснится. Глупо, но надежда умирает последней. Ничего не помогло. Нужна еще пара таблеток. Солнце светило так ярко, я не смог поднять глаза с асфальта. Считал камешки. Сбился на тридцать девятом, или что-то в этом духе. Птицы пели, людям было так спокойно. Но не мне. Что мне поможет почувствовать вновь это умиротворение? Не знаю. Кажется, ничего. Это конечная. На прошлой неделе пришлось уехать из города. Меня ищут, наверное, но плевать. Кому какое дело?

Двадцать четыре пропущенных. Хотел позвонить, но… рука не поднимается. Стыдно. И страшно. Больше страшно. Днем все спокойно, если это так можно назвать. Но ночью… Не могу уснуть. Такое чувство, что он где-то рядом. Что-то говорит, но не голосами в голове, а ощущением. Будто внушает, а я слушаю. Начали появляться странные мысли. Раньше и подумать о таком не мог, а теперь что-то совсем не так. Знаю, что надо бросать, просто взять и сейчас выкинуть всю пачку. Но нет, он сказал нельзя. Я сказал нельзя. Несколько раз я уже пробовал, просыпался в холодном поту. Черт, как же было страшно. Он еще ближе, хватает меня за горло, душит, хочу включить свет, но не могу, рука не слушается. Тогда я выпиваю следующую и все в порядке. Все заканчивается.

Пару раз я покидал дом, сбегал на улицу, потому что было невыносимо, но там все еще хуже. В темноте снова он, в любом закоулке, стоит повернуть за угол, где нет фонаря, и меня словно парализует, каждый звук, движение, любая светлая точка, – это его глаза, руки, или голос. Его голос. Мой голос, но какой-то другой, испорченный, будто пропустили через десяток фильтров. Сейчас семь вечера. Скоро закат и… я не знаю, что будет сегодня. Ясно лишь одно: будет еще хуже. С каждым днем все хуже. Будто краски покидают этот мир, их крадут, крадут у меня одного. Сначала не стало синего, потом начали пропадать оттенки. Это он их забирает, выцарапывает всю палитру по кусочку. Все становится мрачнее, как и я сам. Каждый цвет – часть моей души.

В одиннадцать часов вечера раздался телефонный звонок, капитан Балм, заслуженный следователь Буллонской полиции, мирно спал в своей широкой постели. Снилось ему что-то крайне приятное, ибо на лице блистала усталая улыбка, но то была улыбка наслаждения и умиротворения. Как только пронзительный звон прорезал тишину спящей комнаты, улыбка на еще спящем лице капитана сменилась недовольной ухмылкой. Балм механически пробормотал пару ругательств, пока, наконец, его рука не нащупала источник раздражения. Отточенным за годы службы четким движением, трубка очутилась возле уха капитана, точнее, чуть пониже, это была естественная реакция, ведь он прекрасно понимал, что из динамика незамедлительно последуют новые звуки.

– Добрый вечер, Лесли, надеюсь, не разбудил. Есть свободная минута?

– Голландские или австрийские? Шиповник. Дорогой Бланше, вы ни черта не понимаете в розах, – тихо пробормотал Балм. Голос у него был сонным, но тон вполне убедительным.

На другом конце провода ненадолго повисло молчание, затем раздался вздох, и голос предпринял вторую попытку:

– Балм. Это Купер, ты там спишь чтоли? Дело очень важное.

Теперь недовольный вздох издал капитан. Он пару раз хмыкнул и медленно открыл глаза, а затем произнес четко и уверенно:

– Слушаю.

– Балм, у меня есть к тебе разговор. Крайне важный. Отложить не получилось, сейчас на счету каждый час. Недавно ко мне обратился один мой приятель, пропал парень, двадцать два года, употреблял. Объявили об исчезновении. Ты лучший следователь, такие дела – это твой конек.

– Купер, это ты? Слушай, я был, – капитан сделал ударение на этом слове, – был лучшим следователем. Да и это весьма спорное утверждение, в девяносто четвертом меня даже на доску почета не повесили, а ведь я раскрыл, – он самодовольно хмыкнул, – целых пят…