Михаил Кураев - В зеркале Невы

Как я старался не стать писателем

Если бы кто-нибудь лет пятьдесят тому назад предупредил меня о том, что придется публично рассказывать о себе, конечно, я приложил бы усилия к тому, чтобы рассказ был занимательным, а его герой вызывал расположение публики.

Не готовя загодя свою биографию к огласке и обозрению, приходится теперь испытывать понятные каждому человеку трудности и досаду: о чем, собственно, рассказывать.

Говорить о себе – это вообще особого рода умение, сопряженное, как правило, с опасностью, о которой предупреждал меня учитель, напоминая слова Давида Юма:

«Очень трудно долго говорить о себе без тщеславия».

А ведь есть писатели, замечательные при этом, которые только о себе и пишут, вглядываются в себя, вдумываются, осмысливают себя в себе, публично переживают пережитое, сдержанно себя жалеют и тихо собой восхищаются. Вся такого рода литература могла бы воспользоваться гениальным названием одного очень американского романа: «О негре, сердце которого было получше, чем у многих белых».

Опасаясь пополнить этот род литературы, постараюсь спрятаться за факты, за события, которые уже произошли, а бывшее, если верить Библии, даже богам не дано сделать не бывшим.

Итак, писателем можно просто не быть, но, чтобы стараться не стать писателем, надо преодолевать в себе какие-то движения, побуждения, соблазны и искушения, подманивающие к занятию странному, хотя бы в силу непредсказуемости результата.

Сегодня, оглядываясь назад, отчетливо вижу, что сорок три года сознательной жизни я действительно прилагал немалые усилия к тому, чтобы не стать писателем. И только в преддверии своего пятидесятилетия, когда до неписательского «юбилея» оставалось меньше трех лет, одно из моих сочинений, написанных, в общем-то, для себя, попало на глаза друзей, и они понесли его в одну, вторую, третью редакцию, а я потом шел следом и приносил рукопись обратно домой, решительно отказываясь разговаривать о рукописи с читателями по должности. Просто приходил и просто забирал, пока в четвертой редакции, в «Новом мире», не сказали:

– Печатаем.

От завершения работы над рукописью, названной «Капитан Дикштейн» и тянувшейся – куда торопиться! – лет двадцать, до публикации прошло меньше года.

Фантастика!

Недаром же подзаголовком этого сочинения, в котором нет ни одного выдуманного лица или события, значится: «Фантастическое повествование». Рукопись, как бы сама по себе, пережила ряд приключений, поскольку сам я никуда ничего не посылал, не отправлял и не приносил.

Сегодня мне и самому интересно понять, как же это так моя биография лишилась столь необходимого вроде бы момента писательского труда, как хождение по редакциям и пробивание собственных рукописей.

Все дело в том, что мне или просто не нравилось то, что я пишу, или, если нравилось, я не был уверен в том, что это может понравиться еще кому-то и может претендовать на публичное внимание. А вот процесс писания нравился.

Первое свое «художественное» произведение я создал на уроке арифметики в пятом классе, когда мой сосед по парте заболел и я умирал от скуки. Тут-то и вспомнил историю, рассказанную отцом. То ли он ее где-то слышал, то ли она действительно произошла в их маленьком городке Фатеже в незапамятные времена.

История потрясающая!

Два грабителя приходят в магазин, торгующий церковной утварью и облачением для священнослужителей. Приходят и говорят приказчику, он же и хозяин, что хотят купить для подношения прибывающему какому-то высокого полета священнику, митрополиту, скажем, изукрашенный драгоценностями головной убор – митру.

Хозяин взволнован, хозяин рад богатым покупателям, такие вещи покупают редко, они дороги.

Грабители вертят в руках одну митру, другую, и тут им приходит в голову счастливейшая мысль: преосвященный как две капли воды похож на хозяина магазинчика, да и голова вроде бы такого же размера. Вот бы взглянуть на митру на живой голове! Тут уж сразу ясно станет, какую брать.

Следующая страница