Алекс Веагур - В последнюю минуту

Комната сделала продолжительный вдох.

Старые занавески взметнулись вверх, надулись пузырём и плавно, словно при замедленной съёмке, опустились. Послышались отголоски детского смеха. Их принёс в комнату порыв осеннего ветра – он скинул со стола несколько окурков, прошелестел газетой, придавленной яблоками, и, потыкавшись по мрачным закоулкам, поспешно вырвался на волю, – будто его что-то напугало. Одна из занавесок погладила колченогую табуретку, но зацепилась дырой за неровную поверхность и осталась так висеть до следующего вдоха.

На полу сидел сгорбленный старик. Его изрытое морщинами лицо покрывали бурые точки, похожие на пигментные пятна. Но вот старик вытер пот, и часть таких пятен – от уха до заострённого подбородка – превратилась в кровавую дорожку. Седые пряди, обрамлявшие худое лицо, прилипали ко лбу и вискам и напоминали «сосульки», две из которых были ржавого цвета. В давно выцветших глазах, словно в двух дряблых колодцах, плавала водянистая карамель. Взгляд казался пустым и равнодушным, но лицо сковывала та печать, которую не спутать ни с чем, – печать скорби и большой утраты.

Рядом со стариком – посреди рассыпанных ранеток и перевёрнутой банки с окурками – на полу лежал мёртвый человек. Это был мужчина. Лужа крови начиналась от его неподвижной головы и растекалась по впалой половице в сторону окна, время от времени махавшего полинявшими занавесками. В воздухе стоял сладковатый привкус смерти. Большая и зелёная муха деловито изучала у мертвеца оттопыренное ухо. Старик смотрел будто бы на неё, но вот муха перелетела к руке, а взгляд старика остался на месте.

У покойника глаза были открыты. Они напоминали две утонувшие в молоке круглые сливы, которые затем поднялись кверху, но упёрлись в застывшую поволоку. Казалось, что этими сливами умерший выискивал в высоте какие-то ответы. Возможно, что именно сейчас – у Бога или у самого простого ангела – душа убитого такие ответы уже получала. Но этого никто из живых не знал: не знал человек с потухшими глазами, и не знал другой – тот, кто втайне следил за ним.

В старике дёрнулась невидимая нить.

Он вскинул голову вверх, потянулся руками к потолку, его глаза заблестели, – но, вместо того, чтобы отдаться зову нахлынувшей молитвы, седой человек затряс губами, застонал и, обхватив длинными ладонями лицо, согнулся сломанным колосом к полу. Сотрясаясь от лихорадочной дрожи, он завалился на бок. Его рука медленно протянулась к неподвижному телу, и его глаза, наконец, взорвались потоком слёз.

– Прости меня, сынок! – прошептал он. – Прости, если сможешь!..

Старик ревел и просил прощения, хотя сам же в него и не верил. Он понимал бессмысленность любых слов, но всё равно умолял и умолял.

Мёртвый по-прежнему хранил молчание.

В это время раздался глухой удар в дверь. Следом ещё один. И ещё. Закричала женщина:

– Открывай! Открывай дверь, сволочь!

Старик вздрогнул, как от удара плетью.

– Безумный вонючий старикашка! Я тебе говорила: держись от нас подальше!

Лицо старика сделалось хищным. Медленно выпрямившись, он захрустел шейными позвонками, а затем глухо зарычал – зарычал, как бродячая собака, готовая драться за свою последнюю кость – драться до последнего дыхания. Безумный старикашка? С этим он даже не спорил – особенно с той, кто сейчас так распалялся. Старик её узнал – узнал с первого слова: по ту сторону двери стояла жена его убитого сына.

– Мерзкая гадина! Где мой муж?! Я знаю, что вы встречались! – Ненавистный голос резал, как стекло, и старик зажал уши ладонями. – Или ты откроешь по-хорошему, или сейчас эту поганую дверь вынесут! И тогда тебе несдобровать, проклятый старик!

Но тот, кого обзывали и кому угрожали, её уже не слышал. Он чувствовал, что времени побыть с сыном – побыть в последний раз – почти не оставалось. И потому старик хотел выжать из этой последней минуты всё до последней капли – сколько бы мало ему не оставалось.