Алексей Корнелюк - В этот день я познакомился с собой. Книга о том, как сын научил отца жизни

Зажав между пожелтевших от никотина пальцев выкуренную до фильтра сигарету, я думал… Как поступить на этот раз – сказать сыну правду или снова разыгрывать спектакль?

Бросив окурок в полную до краёв пепельницу, я смахнул пепел с клеёнки стола и прикрыл глаза ладонью.

Через 5 минут прозвенит будильник, и я снова стану просто папой. Любящим отцом, который только и может жить на пособия и отдавать любовь за двоих. За себя и за рано ушедшую Нину.

Застрявший в горле ком всё никак не хотел проглатываться.

– Гхм… ГХМ! – отхаркивая мокроту, я резко скрипнул ножками стула о половицы, встал из-за стола и подошёл к раковине.

Раздвинув гору посуды, я сплюнул кисловатую слюну, открыл кран и опёрся на кухонный гарнитур.

«Шшшшшш» – зашумела вода.

– Пап..

– А? – рывком закрыв кран, я краешком ладони смахнул крышку кастрюли, и та, как вылетевшее из оси колесо, покатилась по столешнице и звонко брякнулась на пол.

– Ты чего шумишь? – заспанным голосом сказал Никитка, ковыряясь пальцем в уголках глаз. – Пааа, ты какой-то странный сегодня

Как же он похож на мать… От меня разве что достался нос и высоко посаженные русые волосы, всё остальное копия Нины…

– Да, сына, извини, голова разболелась. – ухватив тряпку, я сел на корточки и вытер мокрые следы от крышки.

Хмыкнув, Никитка подошёл к столу, брезгливо двумя пальцами взял пепельницу, обошёл меня, зевая, открыл дверцу и высыпал окурки в мусорное ведро.

За стенкой зазвенел будильник.

– Проветри, а. – на ходу поправляя взъерошенные волосы, сын не торопясь вернулся к себе.

Я встал, держа в руках крышку, подошёл к окну и вместе с гамом машин впустил июньский воздух с запахом цветущего тополя. Тюль, как раздутый парус, округлился, будильник затих.

Вернув крышку на место, я тихо прошёл в коридор. Обычно проходит 2.. может 3 минуты, и Никита со слезами выбегает из своей комнаты. Приложив ухо к стене, я прислушался…

Тишина.

Завернув за угол, я прошёл зал и на следующем повороте встал в проёме двери. Сын, опершись о подоконник, смотрел во двор.

В комнату из приоткрытой форточки долетали детские голоса.

Переведя взгляд на стол и увидев скомканную футболку, я поджал губы и шумно выдохнул… Сын развернул голову в мою сторону, и мы встретились глазами. Я спрятал руки сзади.

Уголки его губ поплыли вверх, и выкрикнув, – Чур я первый умываться! – Никитка проскочил мимо меня, щёлкнув засовом двери в ванную.

Услышав шум воды, я зашёл в комнату, приподнял со стола футболку, взял диск с запиской и спрятал его в карман.

Значит, придётся врать… Снова.

Твёрдая скамья, тусклый свет, спёртый воздух с примесью запаха ладана и воска.

Как и в первый раз, когда я переступил порог армянской церкви, сейчас я чувствую себя шарлатаном. Религиозным мякишем, отступником, выбравшим святое место не из-за веры, а по вполне меркантильным соображениям.

Каждое воскресенье я навещал Нину на Заельцовском кладбище. Приходил утром и молча сидел возле могилы, опустив голову. Первое время я даже разговаривал вслух, негромко рассказывал, как идут дела у меня, у Никитки, как он быстро вырастает из старой одежды, как первый раз покупал для него мазь от угревой сыпи.

Заёрзав на скамье, я подвигал отсиженными ногами и тут же за спиной услышал дежурное «Чшшшш». Повернувшись, я встретился с тяжёлым взглядом свечницы и робко вернул голову на место.

Затем наши воскресные посиделки я вёл молча. Когда не болтаешь, казалось, можешь сказать значительно больше…

Я рассматривал чёрно-белую фотографию, на которой Нина была слишком серьёзной. На ней она плотно сомкнула губы, которые издалека казались нарисованной прямой линией.

Она ушла 2 года назад, и всё это время я перестал видеть разницу в днях. Просыпаешься, ведёшь дела по дому, устаёшь и засыпаешь… Дни перетекают в недели, а недели в месяцы, как та самая вытянутая улыбка на лице Нины, напоминающая линию.

В то воскресенье я не успел толком поговорить с женой. Я только пришёл, сел на лавочку, и тут же крупными каплями закапал дождь. Надгробная плита светло-серого цвета стала быстро темнеть, а моя одежда облеплять тело.