Татьяна Волчяк - Утомленная Луна

Горький, но уже привычный вкус травяного чая прокатился по моему нёбу. Обжигая изнутри давно не бьющееся сердце. Мое сердце, забывшее чувства. Забывшее, как жить.

Мир ночи не покидал, бескровно цеплялся, выжимая оставшиеся крохи надежды. Не отпускал заблудшую наивность из своего плена. Душил все попытки выбраться. Издевался, врываясь в сознание, и мучал. Каверзы нашептывал, расплаты нечеловеческие сулил всем, кто оказывался здесь. По ту сторону света.

Дом на отшибе, с низким потолком и покосившейся от ветра крышей. Ставни израненные. Углы в расселинах. И это все, что меня спасало и служило одновременно личной клеткой.

Скрипнула ветхая дверь, и того, кто вошел, я всей сутью своей почувствовала. Принес мертвенный холод, сквозняк, тянущийся из-за границ владений моих. Корявые стены вмиг задрожали, издавая свист прорехами полусгнивших досок. Добавился запах прелой травы и стоны усопших. Приглушенный плач тысячи мертвых. Заблудших невинных, негодяев, убийц, стариков и детей. Всех тех, кто жаждал внимания, успокоения в своей загробной жизни.

– Снова думаешь обо мне? – раздался глубокий, с издевкой голос.

Легкое дуновение воздуха коснулось моей щеки. Прошлось по оголенной шее, останавливаясь позади меня. Я прикрыла глаза и с обреченностью вздохнула.

Как моя жизнь могла повернуться ко мне спиной? Кривой, ворчливой старухой. Где и когда я перешла ту черту, за которой меня настигло мое проклятие? Одиночество, сжирающее надежду.

– Все еще злишься? Не пускаешь?

Не отвечаю. Делаю вид, что не слышу его тщания втянуть меня в тревожное общение. Задевающее и нервно оголяющее все струны эмоций. Лишь чувствую его присутствие. Давление невидимых уз, что стягивают, душат. От которых нет мне спасения.

– Встретимся скоро… моя…

Поставила кружку с отломанной ручкой на стол. Медленно подошла к двери и с силой толкнула ногой, закрывая ее.

– Еще не время! – крикнула в окно с открытыми, рассохшимися ставнями и мутным стеклом.

«Еще не время», – повторяю про себя, скрипя зубами.

Немного покоя, чуть-чуть тишины, и мне снова идти. Видеть, слышать, чувствовать. Печаль, обреченность, смерть.

Угли в самодельной печи совсем потухли. Открыла задвижку. Кочергой взъерошила пепел от сгоревших дров. Плотная, серая пыль поднялась и осела, пачкая пол рядом. В углу пискнула мышь. Бедняга. Не в тот дом она забралась. Пернатая подруга Ханна цепкими когтями впилась в свой ужин. Повернула голову, склонив ее набок. Посмотрела на меня желтыми глазищами. Ухнула.

– Что смотришь? Ужин поймала, вот и ешь, все равно для тебя нет ничего!

Сова взмахнула крыльями, возмущаясь. Моргнула, на долю секунды скрывая взгляд, отвернулась. Обиделась, белая засранка.

– Не надо мне свой характер показывать, и я так могу, – стала разговаривать с птицей.

А что еще остается, кругом ни единого человека, живого. Последний и тот сбежал. Да и был ли он?

– Проклятое место! – стукнула со всей яростью по каменной кладке печи, разозлилась.

– Угух? – забеспокоилась пернатая, оборачиваясь, с окровавленным клювом, торчащим из него мышиным хвостом.

Кому хуже сделала, кроме себя? Дура! Костяшки пальцев разбила. Стесала о шершавые кирпичи, рыжие.

Под кран рукомойника ссадины подставила да воду пустила, холодную. Защипало. Сильно. Струйка алой крови стекала в черноту слива, закручиваясь воронкой. Словно покинуть меня скорее вздумала, избавить от жизни нерадостной.

– Угух!

– Знаю! Не напоминай, – посмотрела я на Ханну.

Пора собираться. Замотала поврежденную руку тряпкой, когда-то бывшей сорочкой ночной. Подошла к маленькому зеркальцу на стене. Отражение вновь показало меня молодую, но с тусклым, словно потусторонним взглядом бледно-голубых глаз. Таящим в себе много веков, а то и тысячелетий печали.

– Разве это жизнь? Скажи, Ханна, как долго я здесь?

Сова возмущенно взмахнула крыльями. Развернулась ко мне спиной и, стуча когтями по деревянному полу, показно прошлась к входной двери.