Павел Мочалов - Уральский назгул

Нет, нет, дорогой читатель (а не дорогих читателей в век интернета нет, ведь так?), автор не займет твое внимание надолго. Он лишь напомнит, о чем рассказано в предшествующей книге «Танкист Мордора». В 1986 году курсант танкового училища Сергей Попов чужой волей был переброшен в 1697 год Второй Эпохи Средиземья и вынужден принять участие в войне против эльфов Эриадора на стороне Мордора.

Далеко не всем читателям понравилось, что главный герой повел себя в Мордоре, скажем так, не совсем героически. Кто-то даже называл Сережу подонком. Принимая критику, автор в ответ хотел лишь заметить, что главный персонаж не более чем обычный человек, попавший в очень необычные условия. Рискну предположить, что кто-то узнал в Попове себя. Соглашусь, что узнавание не самое приятное, но что делать, раз уж большинство из нас способно действовать лишь в рамках возможного.

И все же считать главного героя законченным трусом и приспособленцем, наверное, нельзя. В конце концов на решительный поступок он оказался способен. Правда, результат этого поступка оказался для него крайне неожиданным, и шесть лет Попов провел в закрытом спецучреждении, из которого и вышел после распада СССР. Двадцать первого апреля одна тысяча девятьсот девяносто второго года. Во вторник. В шестнадцать часов сорок минут…

Облезлая железная калитка заскрипела, застонала ржавыми петлями. Попов остановился, обреченно глядя на открывшийся прямоугольник, и не решаясь шагнуть наружу. Старый санитар ободряющее похлопал Серегу по спине, одновременно подталкивая в калитку:

– Не боись, Владимирыч, свободы-то. Живут же как-то люди. Домой поедешь, мать-то заждалась.

Шаг через порог потребовал не меньшего усилия, чем когда-то соединение колец. Улица встретила весенним солнцем и голубыми с ледком лужами в разбитом асфальте. Попов поежился на холодном апрельском ветерке – старую курсантскую шинель со споротыми погонами прохватывало насквозь. В глухом больничном дворе ветра никогда не было, он лишь свистел где-то далеко наверху, гремя оторвавшимся краем кровельного листа.

Серега обернулся:

– Прощай, дядя Миша.

Санитар вдруг нашел соринку в глазу, согнал ее пальцем в угол века:

– Чей-то пыль с улицы несет. Прощевай, Владимирыч. Дай-то Бог, если и свидимся, то не здеся. Ох-ты, моченьки, забыл совсем! На-ка, я-то тебе гостинец собрал на дорожку. Конфетки тут, леденчики. Держи.

– Дядя Миша, – развел руками Попов, – мне двадцать четвертый годик стукнул. Я бы уже старлеем был. Оставь внучатам.

– Держи, держи, – засуетился санитар, – внучатам-то я отдельно приберег. В поезде-то поедешь, с чайком побалуешься, и сахар-то не нужен.

Серега сунул маленький газетный сверток в карман шинели. Калитка снова взвизгнула и с лязгом захлопнулась, отрезав бывшего пациента от странного, а иногда и страшного мира специальной психиатрической лечебницы. Закрытого, со своими законами, но уже привычного. Здесь бывший капитан Мордора прожил шесть долгих лет, не надеясь уже выйти на свободу. Письма от матери – вот все, что связывало Попова с миром внешним.

Режим содержания для бывшего курсанта был установлен в точном соответствии с распоряжениями «куратора». Сильнодействующими лекарствами Попова не терзали, но и выход за пределы учреждения был закрыт. Серега так отвык от обычной жизни, что сонная улочка на самой окраине города ошеломила звуками, запахами и красками. Пришлось даже постоять, вдыхая аромат весны и привыкая к движению автомобилей и людей.

До вокзала решил идти пешком. Благо, улочка выводила на перекресток, от которого путь был прямой, хоть и долгий. Два часа неторопливой ходьбы позволяли вернуться в обычный мир. Мир прохожих, спешащих куда-то. Мир отдыхающих с пивом на скамейках, и стоящих на автобусных остановках. Мир озабоченно бегущих куда-то бродячих собак, и сонно щурящихся на солнце котов. Мир серых воробьиных стаек и наглых голубей, шныряющих прямо под ногами.