Илья Коган - Улица Горького. Фантасмагория

Ветер играет полосками жалюзи. Солнечный луч, пробиваясь сквозь окно, расщепляется на все положенные ему цвета. А за окном назойливо гудят торопящиеся за всякой ерундой машины. И только трамвай, словно громадный смычок, ползет по рельсам, заставляя их петь собственную песню. «Мы зна-аем, куда!.. Мы зна-аем, куда!..»

– Не отвлекайся! – говорю я себе. – Ты же уже все придумал! Осталось только записать!»

Я довольно потираю руки. И вспоминаю Высоцкого: «Меня сегодня муза посетила…». Ну да, и у меня – «посидела, посидела и…». И прошелестела простуженным голосом: «А чего б тебе не написать историю Анны Болейн?».

– А почему не про Чингачгука! – ответил я не очень интеллигентно.

– Про него уже и написано, и снято! – просипела муза нетерпеливо. – Ты давай про Анну!

Она подозрительно посмотрела на меня.

– Ты хоть знаешь про такую?

– Э…э… – смущенно заерзал я. – Я же делал фильм «История Средних веков». Но до Анны не дошел – деньги у фирмы кончились…

– Значит, ты чистый лист. Tabula rasa…

Повозившись за пазухой, моя гостья достала оттуда два яблока – а я-то думал, там что-то другое.

– Съешь! – предложила она. – Открой третий глаз!

Уж не знаю, какой там глаз открылся, но я увидел Ее. Не то чтобы красавицу: лицо продолговатое, худощавое, скулы высокие, рот узкий.

Не в моем вкусе… Но решительный подбородок. И глаза – черные, яркие. И чуть заметная улыбка.

А между тем я ел второе яблоко, и теперь к изображению добавился звук: словно диктор в голове озвучивал начерно смонтированный фильм:

– Эта женщина перевернула историю целой страны, очаровала короля настолько, что ради нее он пошел наперекор Папе Римскому и поменял веру…

Ого! Хороший подарок мне сделала муза. Прямо как Пушкину. Прямо хоть хватай гусиное перо и строчи на папирусе, на пергаменте, на бересте – на скрижалях, одним словом.

И вот пальцы опускаются на клавиатуру – от каждой руки по одному. Легко-легко поддаются клавиши. И на мониторе появляются черные и четкие слова.

«Будильник, зараза, трезвонил ровно в семь. Кирпича на него не было…»

— Господи! Что это! Может, муза чего-то недоговорила, и путь к моей Анне лежит через реки и моря, через запад и восток, через дни и годы, нанизывая, словно мясо на шампур, былое и думы, дела давно минувших дней и рассказы речистых былинников.

Я подумал, подумал и махнул рукой по клавишам. Взвейтесь кострами, синие ночи, лейся, лейся, ключ отрадный, журчи, журчи свою мне быль. Пальцы полетели, подчиняясь импульсам подкорки, в голове застучало: «Отворитеся! Отопритеся!» и «А не то мы вам ворота разнесем!». И вошло Оно – отряхивая с себя венки и древесную труху, календарные страницы и целлулоидный серпантин запечатленных мгновений.

Я впустил на монитор прошлое.

Будильник, зараза, трезвонил ровно в семь. Кирпича на него не было… И сразу же начинали петь гудки. Солидный, басовитый – Триста четвертого завода. Пожиже – фабрики Петра Алексеева. И совсем тоненький – «Иголки». Кунцево звали на работу.

– За что? – каждый раз спрашивал я себя. – Почему я должен вставать в такую рань?

– Мне же в третью смену! – умолял я маму.

– Уроки делать! – мамин голос был беспощаднее заводского гудка.

В эту минуту мама казалась мне самым недобрым человеком на свете.

– Ну, еще минуточку! – зарывался я головой в подушку. – Еще чуть-чуть!

Но мама уже гремела посудой, уже пахло керосином, и шипел доходяга-примус. Брат Мишка, который спал рядом, на стульях, приставленных к дивану, острыми коленями расчищал себе путь к моему месту. Приходилось выбираться из-под груды наваленных на нас телогреек и торопливо натягивать тысячу одежек. Холодно же! Клацая зубами, я разбивал кружкой лед в ведре, черпал на донышко и слегка смачивал лицо, ухая, чтобы мама лучше прочувствовала. Не лето же!