Анатолий Зарецкий - У края

Я родился в Харькове, в городе, который “волею судеб” оказался на стыке близких, но все же разных культур. Во времена царствования Петра Великого этот южнорусский город был “у края” Великой России – пограничной крепостью на “укрАине” огромного государства.

А в годы Октябрьской революции в Харькове была провозглашена советская власть в Малороссии, объявленной республикой, которую на польский манер назвали Украиной, а ее жителей, разумеется, украинцами. И вплоть до 1934 года Харьков оставался столицей Украинской республики в составе Советского Союза.

Следы неизбежной “украинизации” проявились в двуязычных вывесках, развешанных по всему городу, и, конечно же, в официальных документах, заполняемых на русском и украинском языках. Так в моем первом паспорте я получил новое отчество: “Панасовыч”, хотя, насколько известно, ни в одном из языков мира имена собственные не меняются.

Существовала даже шутка, что великий русский поэт Пушкин на Украине непременно стал бы Гарматкиным.

Однако, несмотря на грандиозные усилия, харьковчане во всех переписях в качестве родного языка упорно указывали русский, а украинский лишь в числе языков народов СССР, которым владеют дополнительно. Да и в городе в годы моего детства украинскую речь можно было услышать лишь на рынках, куда привозили свою продукцию колхозники из окрестных украинских сел.

И все же усилия не прошли даром: сами того не замечая, харьковчане уже давно говорили не по-русски – возник своеобразный харьковский говор. Это даже не “суржик”, а нечто особенное, где мягкое украинское “г” сочетается с таким словотворчеством, какое и не снилось прославленным одесситам, просто заимствовавшим слова из разных языков.

Но, когда справедливость была восстановлена, и столицей Украины стал древний Киев (столица Киевской Руси, или Малороссии, то есть России Малой, исконной), Харьков оказался лишь областным городом “у края” республики – на ее границе с Российской Федерацией.

В годы советской власти та граница существовала лишь на картах, да в головах политиканов, а вот с развалом Советского Союза стала жуткой реальностью – моя малая Родина неожиданно оказалась в другом государстве.

Я прожил в родном городе двадцать три года – едва ли ни треть жизни. Но именно в Харькове прошли лучшие годы, там я вырос и сформировался как личность. В моем городе я отлично учился и получил прекрасное образование, там началась трудовая жизнь, оттуда в 1969 году уехал на космодром Байконур, куда направили по распределению.

Уезжая, даже не подозревал, что покидаю родной город навсегда, оставляя в нем самое дорогое – мое прошлое, где познавал мир, любил и страдал так искренне и чисто, как бывает только в детстве и юности.

С тех пор как однажды осознал, что жизнь конечна, а “бессмертная душа” не более, чем спасительная сказочка для слабых духом – разум заметался в поисках равноценной замены. Страх смерти грозил обратиться в устойчивый комплекс. Ведь если нет Бога, и после смерти не будет ничего, какой смысл к чему-то стремиться?!

“И зачем только человеку разум”, – размышлял восьмилетним ребенком, наблюдая за стайкой цыплят, опекаемых строгой курицей, – “Бегают, бедняги, что-то клюют, дерутся. А подрастут, их зарежут и съедят”. И так все живое – суетится и не думает, зачем живет, и что будет потом, когда их не будет.

В период юношеского максимализма меня вдруг осенило: “Да мы все в нашей стране такие же цыплята. И нас тоже рано или поздно сожрут во имя призрачной идеи построения коммунизма!”

А жить действительно становилось страшно. Мир находился “у края” ядерной пропасти, и на уроках военной подготовки мы, восьмиклассники, готовясь отразить нападение любого врага, часами шагали строем в противогазах, с допотопными трехлинейками, удлиненными полуметровыми трехгранными штыками-прутиками.

– Вспышка справа! – кричал старенький подполковник в отставке, и мы мгновенно падали лицом вниз, головой от условного взрыва ядерной бомбы. Но кто-то, как обычно, падал не так, и военрук строго распекал нерадивых учеников: