Светлана Соловьева - У каждой свое эхо

Мария открыла глаза. Всё вокруг было ослепительно-белым: стены, потолок, даже кровать, на которой она лежала, была укрыта белоснежным одеялом. Глаза резало от этой стерильной, пугающей белизны, и казалось, будто мир очистили от всего: чувств, боли, цвета. В лицо дул свежий, прохладный ветерок, поднимая полупрозрачную белую штору, что висела у изголовья. Ткань шелестела, мягко касаясь руки, словно кто-то невидимый пытался её утешить, погладить, убаюкать.

Едва заметно Мария вздрогнула. Сердце глухо стучало в груди, будто боялось, что её снова разоблачат, уличат в попытке уйти.

Она медленно повернула голову. На соседней кровати, свернувшись калачиком, сидела взлохмаченная женщина. Голые пятки упирались в постель, а колени были прижаты к груди, как у ребёнка. На ней был мешковатый мужской больничный костюм в мелкий, бессмысленный узор, от которого рябило в глазах.

Женщина пристально смотрела на Марию, обхватив тощие коленки, и раскачивалась вперёд-назад, будто под музыку, слышимую лишь ей. Улыбалась крупными, жёлтыми зубами. Её большие, чуть навыкате глаза всё время слезились, и она то и дело снимала очки, чтобы вытереть их платком.

– Очнулась, горемычная? – хрипловатым голосом, больше подходящим мужчине, спросила женщина, не переставая раскачиваться.

– Я что, в Раю? – с трудом разлепив пересохшие губы, прошептала Мария. – Мне ведь туда нельзя?

Женщина хрипло рассмеялась, резко перестала раскачиваться, спустила ноги с кровати и пошла к окну.

– Ты считаешь, тебе в Рай дорога заказана? – усмехнулась она через плечо. – Не переживай, ты ещё на этом свете! – сказала и, с трудом защёлкивая шпингалет на окне, громко закашлялась, прикрывая рот рукой.

– Почему? Я же отравилась?! – Мария медленно оглядела палату, как будто искала подтверждение своим мыслям.

– Травилась, да не отравилась! – ответила женщина. – Тебя откачали. Говорят, нашли вовремя. Повезло тебе.

– Кто нашёл?

– А я откуда знаю? – пожала плечами соседка по палате. – Какая-то женщина. Приехала за «скорой» на своей машине. Я как раз на первом этаже была, видела, как она бежала рядом с каталкой, вся в слезах. Я ещё пыталась её успокоить. Сказала: если ты дышишь, то обязательно откачают.

– А где я сейчас? Это больница?

– Больница?! – фыркнула женщина. – Размечталась! Ты в дурке. Сюда всех после попыток суицида свозят. Вроде как безопасно? Здесь тебе не дадут умереть, даже если снова захочешь.

Она наконец-то закрыла окно, вернулась к своей кровати, села и махнула рукой, как мужик.

– Ты не пугайся. Здесь можно жить. Много нормальных людей. Буйных отдельно держат, за закрытой дверью. Там свои правила. У нас свои.

– А долго держат? – спросила Мария, чувствуя, как сердце сжимается от стыда.

– Не знаю? Говорят, некоторые и по нескольку лет только в окно и смотрят. Через решётки.

– Так долго?!

– Всё зависит от того, как скоро мы передумаем умирать.

– То есть, мы больны?

– Ну да. Больны одной и той же штукой: желанием исчезнуть и, таким образам, уйти от проблем. Вот от этого и лечат.

– Вы тоже?

– Что тоже? Самоубийца? – хмыкнула женщина. – Да, и я тоже.

– И я тоже, – еле слышно произнесла Мария, глядя в потолок.

Внутри что-то холодное и мокрое сжалось. Было стыдно. Стыдно за свою слабость, за то, что не умерла, за то, что жива и теперь должна жить с этим стыдом.

– Таких здесь много, – женщина улеглась, натянула одеяло до подбородка. – Больше, чем ты думаешь. У каждой, своя боль, и своя причина, но в глазах у всех одно – не хочется больше ничего. От этого и лечат.

– Значит, правда, я в дурдоме?! – Мария глубоко вздохнула, но воздуха всё равно не хватало. Внутри всё болело.

– Мадам, а вы ещё сомневались?! – засмеялась соседка, по несчастью. – У нас две дороги: на кладбище или в дурку. Но ты не боись, здесь жить можно. Главное – соблюдать правила. Всё строго по расписанию. Почти как в тюрьме: шаг влево, шаг вправо считается нарушением и укол! Потому и по коридорам особо не бродят, все сидят по палатам.