Ян Ледер - Топографический кретин

Моим.

Это вымысел.

Любое созвучие или совпадение с чем бы то ни было следует считать случайным.

И если во время чтения у вас что-нибудь украдут, или вы проедете свою остановку, или пересадите пациенту не тот орган, то в этом автор тоже не виноват.

Разве вообще существует что-то, кроме одиночества?

Эрих Мария Ремарк

Плеер в уши – и любимый блюз, и в голове слова: я больше не вернусь, – и ногою в такт, и шеей взад-вперёд, и веки сомкнуть, чтоб рвалось изнутри, чтоб до упора, до отказа, до дыр в перепонках…

Но в их ушах другая музыка у каждого своя и твоя остаётся только с тобой и мысли твои и твои откровения приходят на миг исчезая навек и злое бессилие до охренения и грязный кошмар побирушек-калек и туши веснушки на щёчках подкрашенных и сбитого пульса глухой метроном и скученность кранов колесных и башенных торчащих как нарки за мутным окном и мразь равнодушия в тусклых зрачках, и этот дурной сон, вязкий и теплый, от которого дрожат в рельсовом ритме колени, а они смотрят мимо, стреляют насквозь, будто им безмятежно сегодня спалось, будто нет у них боли и ужаса нет, будто их не касается весь этот бред, будто все чики-пуки, победа близка, будто им не знакомы ни страх, ни тоска тоска тоска

Очнись же, народ, вбери слова в свое вонючее нутро, проникнись ими, пронзись навылет, стряхни дрему твою, очухайся наконец, осознай и взвой:

Когда-то ты жила рядом со мной,

И я был вхож в твой дом.

Я часто видел себя в твоих зеркалах,

И я любил играть с твоим котом.

Мобильные разговорчики, открытые лэптопчики, бесплатные газетёночки – спасение от общения. Стеклянные глазёнки, нелепые позёнки, нездешние улыбочки – у каждого в ушах свой силикон. И вздрагиваешь, засыпая: вот оно, поймал почти, не забыть бы за ночь – а утром, отыгравшись вволю на будильнике, ставишь с ног на голову нечесаную башку, пальпируешь череп: да где же оно, куда подевалось, ведь было же, было, всего пять часов назад еще было с тобой! И глядишь в зеркало – в свои же зрачки, и ощущаешь не затупевший ещё вкус колгейта, и – вот оно, не упустить! – хватаешь ускользающее – не мысль даже, а ощущение мысли, – и тащишь, разматываешь, и идешь за ним, семенишь, ускоряясь, боясь отстать, и спотыкаясь, чертыхаясь, проходишь с ним его путь – от самого конца до самого начала.

Когда нет слов, кроме слова нет.

Когда глаза, как двери, закрываются напрочь.

Когда смотришь подолгу в бездонный лестничный пролет.

Когда пишешь стихи, когда плачешь под блюз, когда ноют давно удаленные зубы, когда горечь, как вирус, и мурашки по коже, –

забудь.

Заткни фонтан.

Яков сгорел!

Истошный, истерический, почти доисторический, в воздухе вязко вибрировал визг.

Визг жил сам по себе, витал в отрыве от реальности, отношения к ней не имел, внимания на неё не обращал. Был самодостаточным и непреходящим, как лягушачий концерт над болотом, как звон комаров над вечерним костром, как гулкая дрожь трансформаторной будки в рассветной мгле предгрозовой. Не нарастал, но и стихать не спешил. Держался цепко, как облако на горной вершине, горбатился мостиком в верхней, самой яркой своей ноте – и опадал потом бессильно, как радуга за горизонт.

Сгорееееееееел!

А в голове трепыхалась единственная мысль. Не мысль даже, а так, белиберда какая-то, нелепая, недолепленная фантазия на тему мультяшного толстячка в самом расцвете сил с заднелопастным приводом, что-то такое из далёкого детства: Ты кричала: “он сгорел”, “он сгорел”… Хи-хи! А “он” вовсе не сгорел – “он” только обжёгся.

Особенно, конечно, раздражало это «хи-хи». С визгом в частности и с окружающим вообще «хи-хи» сочеталось, как трёхканальная радиоточка с яхтой миллиардера, как водка «Стрелецкая» с джелатте-мокка, как портупея швондеровского маузера с декольте Наташи Ростовой. Но именно так – с дебильным, неадекватным смешком – крутилась полумысль в том, что осталось от организма. Долбилась изнутри в черепную коробку, от которой уже (или