Вика Беляева - Теперь я нашлась

Коленки разбиты так, что подорожник не справляется. Кровь стекает на щиколотки, приземляется на деревянные доски пола. Но эту боль перетерпеть можно. Вон и Машка заботливо дует.

Машка знает, что сейчас у меня в дребезги еще и сердце. Этого не видно. Я не умерла. Живу. Но больно так, что дышать трудно.

Вот бы, чтобы эту боль унять, к сердцу приложить сочный лист подорожника. Обидно и в горле першит. Я облизываю сухие губы, прикусываю нижнюю, а боли не чувствую. Чувствую ржавый привкус крови. И пусть, пусть!

Я хочу разрыдаться. Только чтобы рядом никого. Я хочу закричать и рухнуть в подушку, закутаться прохладной простыней, провалиться в глухую темноту. Но всего это прямо сейчас я не могу сделать. Перестаю кусать губу. Вытираю незаметно ладошкой капельки крови. Засовываю ладонь под покрывало, вытираю.

Машка аккуратно кладет на тумбочку кровяной лист подорожника, перестает дуть на правую коленку, хмурится:

– Леська, надо в медпункт. Без вариантов. Тут же в мясо.

Я чувствую, как задрожали губы. Ну почему оно само так выходит. Не заплачу. Ни за что я не заплачу при Машке. Она скажет, что сто раз меня предупреждала. Начинаю припоминать что-нибудь смешное и дурацкое. В голову лезет не смешное. Вернее, смешное, но с Вовкой.

Как он полез на деревенскую черешню зацепился шортами за ветку так, что оторвал кусок кармана сзади. Вырвал ткань и с шорт, и с плавок. Замер. Покраснел. И я еле-еле сдерживалась, чтобы не засмеять, но все равно не смогла. И Вовка захохотал вместе со мной, стянул футболку и повязал ее на бедрах. Подал мне руку, и я залезла к нему на дерево. Мы смеялись, рвали черешню в Вовкину бейсболку, а потом ели ее, прислонившись к широкому стволу дерева. И губы у Вовки пахли черешней. И ветер дул нам в лицо.

А сейчас от куда он взялся здесь, в домике? Втягиваю воздух и немного дрожу. Это не ветер. Это Машка. Она наклонилась над моим лицом и дует. Я отодвигаюсь:

– Ты чего?

– Это ты чего, Леська. У тебя коленка до мяса разодрана, сама белее наволочки сидишь, как сомнамбула. Я уже думаю, ну все, в обморок рухнешь. Аууу, ну-ка, прекращай зацикливаться. Ну, слышишь?

Я киваю и разглядываю дырку на шторе. К дырке подлетает толстая муха. Я сгоняю ее рукой. Машка пытается поймать ее. Ничего не выходит. Муха зло жужжит и, потеряв ориентиры, ударяется о мое лицо. Слезы прорываются без спроса. Как будто муха, коснувшись моей щеки, открыла сдерживающий их кран. Муха хаотично летает и растерянно жужжит. Машка обнимает меня и шепчет в ухо:

–Лесь, ну не надо. Да пошел он. Лесь. Он козел. И кретин.

Я, как маленькая, утыкаюсь в Машкино плечо и, забыв о том, что ресницы накрашены тушью, пачкаю Машкину розовую футболку мокрыми отпечатками ресниц.

Машка шепчет:

–Пошли в медпункт. Ну никак иначе. Надо.

Я бубню осипшим, гундосым голосом:

– Нет, там они. Я ей нос, кажется, разбила.

Машка хмыкает:

– Ничего ты ей не разбила. Тут бы такое было уже. Она наоборот испугалась. Вон как тебя толкнула. Овца она. Сныкалась.

Машка меня успокаивает. Конечно, я разбила.

Я втягиваю воздух:

– А он за ней побежал. Представляешь, Вовка за ней побежал! Не просто толкнула она меня, подножку подставила. А я сильно задвинула ей в нос. Не удержалась. Так ей и надо. Ладно, пошли. В самом деле, что мне теперь с дыркой в ноге ходить из-за них.

Машка улыбается, подставляет руку. Я опираюсь, делаю шаг и в колено ударяет острым током:

– Черт, Машка. Как больно.

– Ну, а ты еще бодришься.

Мы молча плетемся к медпункту окольными дорожками, чтобы никого не встретить на пути. Тут и там мелькают указатели со стрелочками – кинотеатр лагеря “Дружба”, спортивная площадка лагеря “ Дружба”, сцена лагеря “Дружба”, выход к морю.

И каждое это место связано с Вовкой. Ненавижу!

Я вижу “нашу” скамейку. Она прячется между соснами. Там нам казалось, что мы попали в волшебный лес, около которого шумит море, а люди где-то далеко. Это, кажется, было на третий день после открытия смены.