Александр Левин - Тео!

Посреди песчаной проселочной дороги, неровной лентой вихляя меж редкого, но густо окрашенного хной кустарника уходит в темнеющую зелень хвойного леса струя сиреневого, мерцающего света пронизывая легким, элегантным мазком в завихрениях акварельной кляксы – густой, вязкий туман.

Небо клубится тёмно-фиолетовыми жирными мазками пышных туч, и периодически пробивается, точно кость собаки, предвосхищающая ливень, древовидная нить молнии прорывая льняную ткань небесного холста. Грома нет, но судя по мыльному горизонту, у соседней деревни – скоро ударит изо всех сил, сотрясая твердь земную и заставляя тощебрюхих шакалов выть в полях в густую бездну. Широкими, глубокими, но неровными линиями мерцающая глубина сиреневого и тонкая полоса над ней серого, уводит караван курчавых облаков за еле виднеющуюся дымку полупрозрачных бликов к далёкой, полярной звезде. Глубина эта пульсирует на горизонте и вводит в состояние покоя и сладостной неги. Сумерки тают под натиском черничной наготы приближающейся ночной мглы. Становится прохладно, и колючая сырость набегает, равно как и стелющийся по дороге молочный туман со стороны леса, крадучись.

Брызги пурпурного крайне своеобразно, как мне видится, дополняют замшелый с редкими проплешинами грязно-серый подклад на бархате моего камзола. По крайне мере, я думаю, что это камзол. Длинную одежду, зауженную в талии, которую видимо носили под кафтаном служащие из далекого, прекрасного прошлого я нашёл на чердаке в огромном чугунном сундуке. Камзол я имею ввиду. Не брата. Тео был со мной всегда, сколько себя помню. Поэтому, искать его смысла не имело. Камзол же лежал на дне древнего сундука, а под ним в плащаницу укутанный под тлеющей от сырости и плесени разобранный лакированный треног, палитра и двенадцать слегка помятых серебряных тюбиков краски.

Камзол сейчас промок от осенней мороси насквозь и шелковые нити на крупных, латунных пуговицах совсем обвисли, так что не застегнуть. Старый совсем. У широких рукавов у запястья крошится алый бархат и лен у воротника стирается в пыль. Не восстановить теперь. А ведь я его нашел в один из солнечных погожих дней сухой осени после тяжёлого трудового дня на ферме, где мы выращиваем рожь и крупный рогатый скот. Как сейчас вспоминается этот вечер. Мы разбрелись с братом по нашему семейному дому, кто куда. Больше в этот день работы не предвиделось. У сеялки колесо поменяли, и крепления штанги затянули. Все основные работы по ферме выполнили. Тео, после душа и постного ужина, состоящего из холодного мяса и вина, ушёл в библиотеку просматривать финансовые бумаги, так как налоговая в последнее время слишком часто стала выискивать пробелы в отчетах. Брат считал, что наш сосед Хамме поспособствовал этому напрямую, но не косвенно. Якобы зарится на наши угодья. «Неудивительно, – говорит Тео, – почти сто двадцать гектар чистого чернозема. Кто бы не хотел атаковать таких как мы.., сирот? – и смеется. Заразительно громко смеется. Хамме живёт в пятнадцати километрах от нас и занимается выращиванием только кукурузы и ничего больше. Хамме восьмой десяток. Он старый и жадный, и у него совершенно нет детей. Странный. Я его боюсь. Точнее, его густой, волокнистой, фиолетовой бороды. Я написал его портрет в июле перед засухой. Борода была седой и курчавилась. Он специально к нам приезжал по этому поводу, когда прослышал, что дела у нас идут, так себе. Селение у нас маленькое, слухи ползут быстро. Тео сидел за счетами, искал развлечение за книгой в гостиной, а после лежал на тахте, обитой шкурой выставочного яка, у панорамного окна; я курил трубку на чердаке и покрывал себя пылью вековой давности да ароматами сухой лаванды. Это место придумала кстати состряпать моя маменька. Наше с ней укрытие. Она, как и я, очень любила чтение. И как известно, для усвоения и удовольствия от погружения, требуется комфорт и тишина. Прекрасный вид на фон, за которым бы разворачивалась «уальдовская» пастораль, и нет, как нам с мамой виделось, препятствий для реализации такого места для медитации и чтения. Папенька думал, что она просто отлынивала от работы на ферме, ровно так мыслил и мой брат, ни в чем не уступавший отву который был как внешне, так и духом— рослый, широкоплечий, с усами и залысиной на макушке.