Виктория Войцек - Тени леса

* * *

Пролог

Шесть дней назад

О, господин, мой господин.

Ваша рука такая холодная, тонкая, пальцы с трудом сжимают мою ладонь. Ваше лицо бледно, точно заснеженное поле, а волосы, стоит провести по ним, ломаются и выпадают. Никогда раньше я не видела вас таким.

На столе догорает свеча. Порой страшно становится, что пропадет огонек, а вместе с ним – и вы, мой господин. Поэтому я и держу так крепко: отпустить не могу, ведь нет у меня никого, кроме вас. И никогда не было.

Как славно, что вы не читаете мысли, хотя раньше я думала, и это вам подвластно. Маленькая была, глупая. Верила во всякие небылицы и тряслась, когда вы рядом проходили: а вдруг узнаете, что я кувшин разбила, а вдруг накажете. Или вовсе казните. Как маму.

Но вы всегда были добры и прощали не только порченую посуду, но и порченые жизни. А их на моем счету немало, мой господин, уж вам ли не знать. Сколько бы вы меня ни учили, как бы ни пытались сделать мягче, я привыкла, что моя комната – на нижних этажах, там же, где темница, что руки способны ломать кости. А стальную чешую я люблю куда больше, чем платья.

Только с вами я позволяю себе улыбаться, не тускло, как во время приемов или на встречах с Советом, а по-настоящему. Только с вами я кутаюсь в шкуры животных так, что только ноги босые обезображенные торчат, и задаю вопросы – множество глупых и очень наивных вопросов, в ответ на которые прочие лишь отмахнулись бы.

– Члены совета хотели выпроводить меня из ваших покоев, господин, – говорю и не узнаю свой голос. Он низкий, хриплый, совсем чужой. Даже смех глухой, точно старая собака лаять пытается. – Потому что капитан стражи – не нянька. Только кто ж о вас позаботится, господин? Ужели они?

Сухие губы пытаются растянуться в улыбке, а я вижу, как по нижней трещина ползет, надвое рассекает. Стараюсь даже не хмуриться, но как же сложно это, когда хочется вовсе вскочить, подойти к столу, схватить чернильницу, а затем что есть силы в окно бросить. Кажется, что с ума схожу от бессилья. Ведь я помочь должна, мой господин. Но могу и лишь гладить вашу ладонь и иногда в огонь поленья подкидывать.

– Благодарю.

Вас почти не слышно. Слова пропадают в треске камина и шелесте листвы, который доносится с улицы. Но я понимаю и так, потому что боюсь пропустить нечто важное.

– Так не за что, – отвечаю и виновато голову опускаю, а затем и вовсе склоняюсь, чтобы прижаться лбом к вашему запястью.

Уж сколько раз в ваших покоях была, казалось бы, знаю, где и какая вещь лежит, но сейчас это место чужим кажется – холодным, мрачным, неприветливым. А еще здесь пахнет смертью. Я слишком хорошо знаю, как она пахнет. Была бы возможность – забрала бы вас отсюда к себе, где сыро и крысы бегают. Да вот только не поможет это.

Забавно, но даже из брюха чудовища диковинного три выхода есть, а у меня – только один: жизнь за жизнь. И если б моя сгодилась – отдала бы, не раздумывая. Но всё куда сложнее, запутаннее, как пряжа: ты тянешь за один конец, пытаясь размотать, но разве что узел затягиваешь, который с каждым разом лишь туже становится. И вот, кажется, нашла решение. Только… никогда раньше мне не приходилось невинных убивать, даже если смысл всего их существования – быть убитыми.

– Ждать осталось недолго, мой господин.

Я вижу, как вы улыбаетесь, и невидимые пальцы горло сдавливают. Потому что раньше их, улыбок ваших, было много, и одна – когда вы поднимали свои густые белые брови и смотрели, точно на ребенка, с нежностью, – для меня. Сейчас все они одинаковые – слабые, вымученные. Но я всё еще благодарна, мой господин.

– Иди, – говорите и пытаетесь облизать сухие, потрескавшиеся губы.

– Я вытащу вас. Чего бы мне это ни стоило. – Надеюсь, вы не слышите, как дрожит голос.

– Иди, – произносите строже. Вы никогда не любили повторять.

Следующая страница