Максим Волчкевич - Техника акварели

Садовник лестницу приставил и, на куст

взобравшись, розу ножницами срезал —

и изучал механику цветка.

А в это время за его спиной

стояла нимфа, яблоко кусая.

На ветке дуба чижик щебетал,

когда она смешинкой подавилась,

но, испугавшись, спряталась за ствол.

Садовник оглянулся – никого:

трава не смята, лестница в порядке,

и не спеша затылок почесал.

Не надо удивляться ничему —

ведь в жизни может всякое случится

с любым из нас. Тем более в одно

прекрасное и солнечное утро.

Солнечный зайчик на полке,

мыслей шарманка сломалась —

утром в ушко от иголки

видится каждая малость.

Тени сквозь ситечко льются,

небо подернуто дымкой —

день высыхает на блюдце

переводною картинкой.

Скажете, так не бывает?

Просто балкон занавешен.

Лето стремительно тает,

словно тарелка черешен.

Как на открытой странице,

в красках сырых и цветенье,

мир еще весь на границе

яркого света и тени.

Чашка горячего кофе,

полная ваза ромашек.

Чей-то немыслимый профиль

быстрый ведет карандашик…

Только не делайте шага

к той белоснежной постели —

это простая бумага,

техника акварели.

Вот виноградина: она

прозрачна, хорошо видна.

На ней есть матовость, какую

я поцелую.

Лежит на блюде белом гроздь,

она просвечена насквозь —

хвала стихотворенью!

Оно само, как виноград

без кости, чистый рафинад.

Но – с изумрудной тенью.

Бывает день из мира неземного,

в конце зимы, – похожий на предмет

тончайшего фарфора голубого,

где каждый палец виден на просвет.

Он изнутри сиянием пронизан

от холода, оставшегося в ней,

как чашка из разбитого сервиза —

прекрасная и полная теней.

Открой буфет высокий и певучий,

и этот день поставь перед собой,

и поверни, чтоб видно было лучше

со стороны – какой он голубой.

Уже февраль, весна не за горами.

Недолго нам осталось коченеть —

вот так сидеть пустыми вечерами

и ложечкою чайною звенеть.

Тающий сахар света

в ложке потемок – это

снадобье для зимы,

наступающей тьмы.

Тихо звенит посуда

времени – и отсюда,

кажется мне, слышней,

кто играет на ней.

Среди стаканов, вилок

флейту пустых бутылок

пробует ветер – тот,

что не знает пустот.

Посередине мира

от водки ли, от кефира

появляется вдруг

шероховатый звук.

Вот он растет – и быстро

горлышками регистра

пробегает легко

скисшее молоко.

По стенкам пушистой пыли

до последней бутыли,

в коей ничего нет, —

срывается на фальцет.

Зубья и шестеренки

играющий на гребенке

перебирает: там

та-ра-рам.

Лестницы потайные,

шатуны часовые —

механический мрак

вторят ему: тик-так.

Ночь, как язык, немеет,

музыка цепенеет,

ключ открывает дом —

никого за столом.

Пусть ночь кругом тиха, темна,

за светляком плывет луна —

свечой внутри освещена,

речной водой окружена.

Пусть мне безумье суждено,

ромашки, клевер – все равно

к себе зовет меня оно,

как стебель лилию на дно.

Ступай за ним, тянись, плыви

на огонек своей любви…

Скажи ему, что я живу —

могу держаться на плаву.

Тебя в кольце из плавунцов

несет река – в воде лицо

среди цветов и диких трав

плывет, тобой быть перестав.

Там ил речной тягуч, глубок,

над головой зеленый дрок.

А песню держит между строк

последний воздуха глоток.

Кипы зелени и кроны,

обмелевшие пруды,

теплый дух и цвет зеленый

взбаламученной воды.

Лучше места не бывает —

на подгнившие мостки

только ряска набегает

да качает поплавки.

Здесь на выжженном суглинке

одуванчиковый пух,

и выходит из травинки

вместо курицы петух.

Человек стоит трехтонный

с кепкой вечною в руке,

и буфет пристанционный

на обеденном замке.

Там встают не слишком рано

и живут до похорон,

из граненого стакана

пьют державный самогон.

С буквы пишутся заглавной

слово «хлеб» и слово «труд».

Климат там неблагодарный:

что посеют – не пожнут.

Не упомнить то, что было,

стало в памяти светло —

мусор к берегу прибило,

стрекозиное крыло.

Память – мусор тот же самый,

прицепившийся репей:

как на снимке, папа с мамой,

леска, банка для червей.