Евгения Никитина-Кравченко - Стихоложество

Ни трепета, ни топота, ни зги.

Брезгливит май, как соль, остроконечит,

кровоблудит, как балаган, внутри —

усталый, зыбкий, неизбывный, вечный.

Зевота – сероглазая, как голь,

на выдумку хитра и непосильна.

Без роду-племени весна, без году боль

вдоль переносицы твоей и вдоль бессилья.

Живи по-прежнему, по кругу, по-за тем,

сорочья перепись и ласточкины слезы

под сердцем: стук-постук, тень за плетень.

И никуда мне из тебя, ни ввысь, ни оземь.

Междунай и такая вода у ступней и вовсю,

что смотреть на нее, как ни пробуешь, а не обидно,

хоть мокрит и противно, будто бы лег в простыню,

замотался в сырое тепло, достоверно и гибло.

Между утром и средним, днем и мизинцем зудит,

так в проеме дверном, потакая плечу и нечесу,

тонкий волос за ухо толкаешь, а вечер стоит,

и отчаянье требует пить, как сушняк на покосе.

Уподоблюсь и не сговорюсь с девятичасовым, но тут:

тут такая байда и сныть, что ни вправо, ни задом к лесу.

И пустеет вагон и стул, и во всем дышит мот и мук,

добрый маленький кроха мук, что летает по свету, весел.

И горбат и убог калиф, и во мне ничего, безнасыть.

Неуемная канитель, и щека, ощенясь, скулит.

Ты зазряшная маета моя, не забаненная безнасыпь,

и у сказки сюжет банален, сводит меж ног, и квит.

А кто меня ужинал, тот бы и танцевал,

с того что стоящего ноги бразды не имут.

Всему позадимому зуду – глагол и вал

ничком с этих мест, если в других не примут.

Представим давай: над июнем хрипит гало.

Бежит желваками рябое меж пальцев горе.

Ты смотришь во все за глаза, но глазам мало:

асфальт, переносица, суша, шнурки от моря.

Но что говорю: миру мир воздает с крестца.

Такой сухостой обещают, что ныне-присно.

Болит серо-синяя муть на лице мальца,

и просит соленого ветер в костре туриста.

так во всем погореть на тебе, что болит горловина

у нежаркого вяза и в свитере ходит басё —

собирается выдать строку на одно харакири

на вполне себе левой рукою, не правой, как всё.

спас по краю: дорожная ветошь, попутка-несбудка,

васильковость нанизана, зоркая, будто бельем,

и белеют степные ветра, и кричит незабудка,

на лугу этом яром, застенчивом, но не моем.

и ни околоплодных ручьев, ни ивана да марьи,

без отчаянья, заводи, всклока сердечного вне —

поднимается выше и вниз и молчит заполярье,

и молчит, и молчит за полями ресничными мне.

возобновишь в стакане что-то, что не пить,

поскольку жажда это все, чего под вечер,

тонка звезда как лигатура, память, пик,

раздробленность кости в затылке встречном.

так поведешь себя да носом: мят и стыд,

с бревном в глазу в полубреду, в тебе и баста,

и кран кликушей может быть и, может, бдит,

покуда калеч прямоходит в грудь гимнаста.

сказать по правде ты про что – так мясом ком

растет вон там, где сердобольно, сердомлечно,

в оконный присвист на лопатках катит гром —

никем, никто на землю человечью.

Во рту не меньше слов, хоть хочется обратно

на чистый банный лист, чтоб поедом дела,

перо из-под гуся и алфавит поддатый —

так пишется тоска, как зиждется земля.

Меж ног салазок путь, рука и сжаты пальцы,

малыш неповторим, у карлсона чердак,

и сколько ни проси варенья – будут танцы,

всему рука лицо, жужжит и недолга.

Тук-тук – грядет июль, раз хулиганит кришна,

как если б под каре подстригся и навис

большой мохнатый вор с заломленною вишней

в глазах таких, как ты во мне, как если б вниз

смотреть с балкона и молчать, и не контачит

с размолвкою зерна кусок, как если б дно

твое во мне и всем, до самых «не заплачу»,

до самых «потерплю», до «надо же, оно».