Аркадий Пасман - Сонеты и венки

венок в три трети

«И сверху лёд, и снизу, маюсь между…»

В. Высоцкий.

Хруст снега под отцовским каблуком,

Январский вечер холоден и ясен,

Мы из кино домой пешком идём,

Хороший фильм. Отец со мной согласен.

Витрины ярко светятся во тьме,

Морозный воздух щёки обжигает,

Снежинки пляшут в вечной кутерьме,

И изредка машины пробегают.

Мы скоро будем к дому подходить,

Ещё квартал, и мы почти у цели,

Но мне совсем не хочется спешить,

Хоть холодно, и уши побелели.

Но клонит в сон, уже ведь очень поздно.

Большой Каретный спит под небом звёздным.

Большой Каретный спит под небом звёздным,

Из форточек клубится белый пар,

И дворник Фёдор, враг мальчишек грозный,

В сторожке раздувает самовар.

Звук патефона слышится негромко,

Шульженко что-то жалобно поёт,

И лай собаки, радостный и звонкий,

Должно быть, спать кому-то не даёт.

Утихший дом, неярко освещает

Холодным светом бледный блин луны,

И вьюга у ворот фонарь качает.

Большой Каретный спит, и видит сны…

Он словно кот, свернувшийся клубком…

Мне этот двор как мой портфель знаком.

Мне этот двор, как мой портфель знаком,

Давно, уже наверно четверть века,

Я пробирался на балкон тайком,

Чтоб покурить отцовского «Казбека»,

Душистый дым мне ноздри щекотал,

И календарь листая прошлогодний,

Я только об одном тогда мечтал,

Чтоб Катя на каток пришла сегодня…

И сердце полетело кувырком,

И всё смешалось в мареве зелёном,

Сараи, липа, горка за катком,

И поцелуй, внезапный, и солёный.

Настало время задавать вопросы.

Четырнадцать. Я скоро стану взрослым.

Четырнадцать. Я скоро стану взрослым,

И я смогу увидеть целый мир,

Занятье выбрать никогда не поздно,

Я сам себе солдат и командир,

Передо мною все пути открыты.

Могу стать офицером, как отец,

Полярником, суровым и небритым,

Или актёром стану, наконец!

И буду, словно Жаров и Ильинский,

Играть в театре, и играть в кино,

Хоть комсомольцу не к лицу хвалиться,

Я знаменитым стану всё равно!

Кормлю я снегирей, моих гостей,

Хруст сухаря звучит как хруст костей…

Хруст сухаря звучит как хруст костей.

Да, ужин мой не слишком-то роскошен,

Но я сижу на кухне у друзей,

И лучший вечер просто невозможен!

Мы голодны, отважны и лихи,

И нету тем запретных в спорах наших,

Читаем запрещённые стихи,

И пьём плохой портвейн из чайных чашек.

И снова разговоры до утра,

И снова дым табачный, и гитара…

И снова всем на лекции пора,

Спешим из переулка до бульвара.

Но чудится на улицах столицы

Писк крысы в спёртом воздухе темницы.

Писк крысы в спёртом воздухе темницы,

Внезапно смех сменил, и голоса,

И треснули, расширившись, границы,

И пелена исчезла на глазах,

И хоть крепки замшелые законы,

Но всё же воздух стылый потеплел,

Поэты собирали стадионы!

И я тогда с гитарою запел.

Мой хриплый голос зазвучал повсюду,

Сперва негромко, а потом слышней…

Об этом я рассказывать не буду,

Тревожит душу тень прошедших дней.

Не властен я над памятью своей,

Я – сам себя предавший Галилей…

Я – сам себя предавший Галилей,

Я слишком много времени растратил

На ерунду, на пьянки, на блядей,

Боюсь, однажды мне его не хватит…

Но я так жил! Бездумно, день за днем!

Но я так пел! Хрипел, до боли в глотке!

Мне Чехов говорил: «Мы отдохнём…»

И я, как Астров, растворялся в водке…

Но как же много я тогда играл!

Вдыхая взгляды зрительного зала,

На сцене я и жил, и умирал,

И в сутках мне часов не доставало.

Глаза закрою – города и лица.

Мне – двадцать восемь. Время репетиций.

Мне двадцать восемь. Время репетиций.

Народ в Таганку рвётся круглый год.

Я вновь недавно вышел из больницы,

Любимов поругает, но возьмёт.

Вот, распахнулись царские палаты,

Шумит разноголосая семья,

Здесь Золотухин, Славина, Филатов,

И Танечка, красавица моя…

Я снова с вами, значит, всё в порядке,

Ну, прямо Чацкий – «С корабля на бал!»

Директор что-то записал в тетрадке,

И головой сурово покачал.

И спазм, что рот мой горечью заполнил,

«Мне сорок два…» – непрошено напомнил.

«Мне сорок два…» – непрошено напомнил

Оторванный листок календаря,

И душу вновь надеждою наполнил,