Николай Слесарь - Сон в зимний день

В начале был свет.

Потом наступила осень.

Мы стояли на самом краю крутого склона, овеваемые прохладным ветерком, то и дело налетающим словно из ниоткуда, а пред нами, вернее почти у самых наших ног, лежала плоская голая местность с редкими зарослями, взлетной полосой аэропорта, одинокими строениями и узкой лентой шоссе, убегающего к игрушечному городу вдали. Там, где оно, превратившись уже в нить, обрывалось, виднелись стройные ряды многоэтажек, простирающиеся до самого горизонта с торчащими и тут и там макушками соборов, заводскими трубами, телевышкой и парочкой свежевыстроенных высоток.

А возвышенность, на которой мы теперь находились, простиралась с запада на восток эдакой вереницей холмов. Высоты, они и есть высоты. Хотя мне приятнее было думать, что я теперь именно на холме, а не на какой-то там высоте или возвышенности. Не важно, впрочем. Пусть будет холм.

– А ты что думаешь об этом месте? – спросил я ее после продолжительного молчания, будто продолжая ленивый разговор, которого не было и в помине.

– Слишком неподвижно и нереально как-то. В подобной статичности будто не может заключаться полноценной жизни. Если даже вещи не переносить время от времени с места на место, они в конце концов сливаются с ландшафтом и постепенно исчезают, что уж говорить о человеке. Мне видится в этом некое искусственное ограничение, будто нечто глобальное изначально подавляет стремление к воле. Может быть, это действительно эдакая аномальная зона добровольного заточения? – она повернулась и вопросительно посмотрела на меня, ежась от остатков утреннего тумана и шурша ногой в опавших желтых и красных листьях, устилавших равномерным ковром все вокруг нас.

– Даже не знаю. Слишком мудрено и абстрактно, не находишь? Лично для меня во всем этом проступает все тот же обыкновенный дурдом, но дурдом изначальный, застывший, спящий. Просто очень большой, рассредоточенный и замаскированный дурдом. Для постепенной адаптации несведущих и вовлечения в себя. Чтобы пациенты не сильно волновались, что они пациенты и что они в дурдоме. И так как кроме дурдома вокруг ничего нет, не особо понятно, в чем именно ты существуешь. Главное, что у всех примерно одно и то же.

– Дурдом? Что ж, может, и дурдом, – равнодушно согласилась она, вглядываясь вдаль, будто присматриваясь к деталям.

Солнце давно уже встало, вернее должно было встать, но на небе со вчерашнего дня было безраздельно хмуро. Так что утро подкралось эдакой белесой завесой. Вроде и светлее, а все одно серь кругом. По-осеннему свежо, зато воздух, после того как исчез туман, сделался чист и прозрачен, как горный хрусталь. Потому малейшие детали на расстоянии нескольких километров просматривались вполне себе сносно.

Я вернулся к поваленному дереву, лежащему рядом с затухающим уже костром, уселся, зябко ежась, и вытащил новую сигарету. На часах было что-то около восьми утра. Непонятное место, непонятное время.

Вокруг, робко отступая от края крутого склона, еле слышно шелестел прозрачный осенний березняк вперемешку с могучими дубами и тополями, насквозь пронизанный этой особенной октябрьской желтизной. И еще безумно хотелось горячего кофе. Но какое тут может быть кофе. Хорошо, что дождя нет.

Девушка, вдоволь насмотревшись на просторы, подошла тоже и уселась рядышком. Я предложил ей сигарету, и она взяла автоматически.

– Я как будто в первый раз вижу это место. Отсюда такой непривычный вид на город, что сразу и не поймешь, где находишься. И одновременно все настолько до боли знакомое, как на ладони. Даже странно, – проговорила она, разминая в руках сигарету. – Ты уже был здесь раньше?