Горохов Александр - Собор
Моей жене, любимой Ирочке,
Ирине Юрьевне
Мультановской
– Дедушка, а что такое вечность?
– Раз в тысячу лет, внучек, на вершину алмазной горы высотой в тысячу километров прилетает ворон и точит клюв – один раз влево, один раз вправо. Когда он сточит гору до основания, то это будет всего лишь мгновение.
Начитанный мудрый дед
– Ну, чего ты, старый, несешь! Какие воро́ны? Какие алмазные горы в тысячу километров? Да у нас ее за неделю на куски попилили бы и растащили.
Да что там гору, страну за двадцать лет растащили.
Не менее, а может, более мудрая бабушка…
– А заново-то сложится?
А собственно, к чему это я?
Часть первая
1.
Теперь здесь собор. Огромный, как богатырь с золотым шлемом на голове. За ним, словно легионы воинов в зеленых мундирах, стройными и строгими рядами – молодые деревья. Клены, липы. Под их защитой от сжигающего солнца – будто выстроенные колоннами копьеносцы-травинки в прямоугольных газонах. Их скашивают, но вновь и вновь стебли поднимаются из земли. Дождь и солнце, снег и ветер им не помеха. Непреклонные воины. Они защищают родную землю. Не дают суховеям испепелить ее, разорвать на куски, разделить на песчинки, утащить в чужие края. А чуть поодаль, по сторонам широких аллей – красивые скамейки из буковых и дубовых полированных досок, покрытых лаком. И возле каждой, с двух сторон, словно услужливые лакеи с никелированными подносами, – урны. Все основательно и торжественно.
А совсем недавно, по меркам тысячелетней истории, тут, на задворках заброшенного, одичавшего, заросшего бурьяном парка, превращенного несознательными местными жителями в свалку, собирались алкаши. Рассаживались на полусгнивших деревянных ящиках, выброшенных за ненадобностью из расположенного неподалеку гастронома. Самый вместительный застилали газетой. Ставили на середину бутылку, банку баклажанной или кабачковой икры, водружали кирпич темного хлеба, втискивали в заполненное пространство кулек с соленой килькой пряного посола, бочковые огурцы. Вдыхали получившийся аромат. Потом разливали по первой, чокались. И начинался разговор о судьбах мира, грядущем рае у нас и крахе империализма у них, о местных событиях. И вообще за жизнь.
Однажды в теплый осенний вечерок под звуки громкоговорителя, доносившего из цивилизованных центральных аллей попеременно классическую и народную музыку, сюда забрел посторонний гражданин. Вида он был неопределенного, но не стар. В темно-сером костюме с давно не отглаживаемыми стрелками на брюках. Такие известный поэт Сергей Васильев, в этот день отсутствовавший, назвал бы скорее штанами, чем брюками. Ботинки гражданина так же не отличались опрятностью и походили на берцы, которые надевают для странствий опытные путешественники или военные.
Громкоговоритель во всю акустическую силу горланил любимую народную песню:
Как поел я холодца,
Так превратился в молодца. Вот какой я молодец —
Ем с горчицей холодец.
Стоголосый военный хор подхватывал припев:
Вот какой я молодец —
Ем с горчицей холодец.
После третьего куплета вступил тенор и, растягивая верхние ноты, завершил:
Вот ка-а-а-а-а-кой я мо-о-о-о-о-лодец
Ка-а-а-ак солее-е-е-е-ный
о-о-о-о-о-гурец!
На ближнем к гражданину ящике рыдал давно не бритый мужик. Остальные в задумчивости курили сигареты «Прима».
Пришелец показал рукой на свободный ящик. Сказал: «Салам», хотя вида был не восточного, потом попросил разрешения присесть. Ему кивнули.
Мужчина присел, покачал головой и тихо, чтобы не потревожить слушателей, произнес:
– Как поют, злодеи! Как поют! Что с душой вытворяют! – и сделал вид, что смахнул со щеки слезу.
Рыдавший мужик кивнул. Помолчал, утерся, глянул на неизвестного, но, судя по поведению, правильного гражданина и спросил:
– Тоже проняли?
Тот вздохнул:
– Да.
Здешний завсегдатай продолжил диалог:
– А вы говорите, что умерла душа. Что вся вышла. Что вместо нее теперь смартфон… – мужичок было преобразился, выставил руку, как Ленин на броневике, но тут же осекся и закончил: – Что вместо души смрад фонит, как на помойке. А я вам так скажу на это. Я вам скажу – нет!