Дмитрий Сенчаков - Сказ о том, как инвалид в аптеку ходил

То ли тридцать первое ноября, то ли первое декабря. А может наоборот. Фиг запомнишь, когда случается тридцать первое, а когда нет. Все дни, да что там дни – все месяцы, нет, все годы одинаковые, словно твои ржавые гвозди в сарае.

Радим Силантьевич закутался в шарф и протырился со своими костылями на застеклённый балкон малогабаритной однокомнатной квартиры на пятом этаже монумента промышленному домостроению. Упёрся круглым морщинистым лбом в хлад тут же запотевшего стекла и уставился внутрь себя, так как забыл на тумбочке очки для дали, а возвращаться за ними значило больше сюда уже не вернуться.

А там, куда предназначалось взирать с балкона сквозь толстые линзы, распустилась серень: мирское утратило краски, посерело, посерьезнело. Скукожился до минус трёх спиртовой градусник за немытым окном. Остекленели лужи. Офонарели столбы, присели, надломленные ветрами, в нарочитых книксенах: уменьшить освящаемый пятачок, зато придать тому удвоенную яркость.

Не увидел Радим Силантьевич и того, как на станцию Путяйск-Маркировочный прибыл тяжёлый состав с жидким сероводородом: сто одиннадцать жёлтых неумытых цистерн. Тепловоз, что затянул их на заросший пожухлой, побитой морозом травой, запасной путь, замер у тупика и испустил дух. Потянулся машинист рукой к путейской сумке, нашарил увеселительного и подцепил клыком акцизную марку, что залепляла собой доступ к сосуду.

Состав не поместился целиком на километровой ветке. Кишка из жёлтых колбасок изломалась изгибом стрелок и встряла на первом главном пути. Замыкающий тепловоз-толкач напрасно лупил в морозную просинь головным прожектором – зелёный свет против шерсти ему не дадут никогда.

Не приметить Радиму Силантьевичу и горбуна Никодима, учётчика с товарной станции, несущегося бегом по насыпи второго главного пути к хвосту сероводородовоза, так как связь с замыкающим тепловозом не отлажена, и рация только плевалась помехами в волосатое давно нечищеное ухо.

По-над железной дорогой глубоко лизнул податливую сушу накатистый залив Серого моря. Летом – серо-стального, зимой – того же цвета, но с кобальтовыми тенями от всклокоченных льдов. Радим Силантьевич не мог его разглядеть, но помнил о нём и с тревогой вслушивался в стекло, как в датчик-резонатор, не затевается ли на море буря?

Когда-то давным давно в заливе водилась съедобная рыба. Артели и отдельные отцы семейств добывали пропитание для жителей города и для реализации в заготконторе Потребсоюза. Рыба-ела и рыба-пила. Цвела рябина и черёмуха. Нынче времена иные: ловить некого – воды отравлены, а на берегу если и попадётся тушка, то исключительно рыба-гнила́. Иной не встретишь. Рябины покрылись паршой, черёмуха почернела навсегда.

Между тучами и заливом клубился в мареве собственных огней губернский град Северобакланск. Дорога туда, построенная вокруг залива высокоразвитой цивилизацией в прошлом веке, давно разбилась насмерть и заросла борщевиком. В Северобакланске Радим Силантьевич ни разу не был. Но иногда, глядя с берега через торосы чёрного льда на эти далёкие подпрыгивающие огни, был благодарен тому, что тот есть.

– Ну и как там погодка? – встретила Радима Силантьевича на кухне Ада Бестемьяновна. Старушка и вовсе была практически слепа. С двумя катарактами она ориентировалась лишь между газовой плитой с чайником и облучком у колченогого столика. Радим Силантьевич называл свою супругу А. Б. и до слёз её любил.

– Подходящая.

– Ну а что ещё в мире происходит?

– Как и всегда: солнышко то выкатится, то закатится.

– Пойдёшь?

– Пойду.

– Помнишь, как таблетки называются?

– Канефрон.

– Возьми в шкатулке пятьсот рублей. Должны были остаться.

– Угу!

– И замотайся получше. Не ровен час, простудишься: почки вылечишь, а лёгкие не сбережёшь!

– Укутаюсь, дело нехитрое.

Радим Силантьевич кое-как повязал крючковатыми пальцами шнурки, накинул бушлат, намотал шарф и напялил траченную молью ондатровую шапку. Отомкнул дверь и опёрся на костыли. Обернулся с порога, хотел приободрить старушку А. Б., да запнулся.