Ксения Гофман - Сирин

Деревушка Лозовицы располагалась в низине и была окружена густым хвойным лесом. К ней вела лишь одна узкая дорога, встреться на ней две телеги и не разойдешься.

Приземистые избушки тесно прижимались друг к другу, разделенные пыльной однопуткой да оградой из жидкого штакетника. На дворе стояла поздняя осень, из печных труб валил густой темный дым, а из маленьких мутных окошек лился желтый свет.

Девушка, одетая не по погоде, кралась меж домов, желая остаться незамеченной деревенскими бабами.

Она прошла до края деревни, обогнула дом старосты и углубилась в густой темный лес. Прислушиваясь к шорохам вокруг, она вертела головой по сторонам. Старые хвойные великаны, подсвеченные луной, словно ожили и тянули к ней мохнатые лапы. Дрожа от страха и отодвигая тяжелые ветки, девушка пробиралась вглубь леса, пока не разглядела поросшую влажным мхом, покосившуюся избушку.

Словно во сне, она подкралась к единственному окошку и, как учила ее баб Нюра, дрожащей рукой тюкнула два раза. Глухой звук отскочил от окна и прокатился до самой реки. За мутным стеклом мелькнула скрюченная тень. От холода, а может от страха, девушку пробила дрожь, зубы пошли мелкой дробью.

Из-за вросшей в землю двери раздался скрипучий старческий голос:

– Кто там?

– Здравити, бабушка. Это Прося, – девушка пыталась не выдать охвативший ее ужас. – Меня мачеха к вам послала. Трошка, братик мой, разболелся. Кашляет маленький, что есть мочи, кушать как два дня перестал. Потом обливается, глаз не открывает. Я и молитвы обережные читала, и печь докрасна растапливала, водой со дня Овилы обтирала, а все без толку.

– Кашляет без крови? – остановил всхлипы девушки все тот же скрипучий голос. Старуха явно была недовольна, что ее потревожили.

– Без, – закивала посиневшая от холода девушка.

– Жди, – через мгновенье дверь с противным скрипом открылась, и маленькая, закутанная в старые обноски рука протянула небольшую, плотно запечатанную воском склянку. – Намажешь перед сном грудь и спину мальцу. А как в себя придет, напои отваром из ромашки и жимолости. Жимолость с ромашкой, поди, есть?

Девушка кивнула, но, вспомнив, что старуха ее не видит, хриплым голосом подтвердила.

– Только меду добавь, отвар горький. Утром здоровый проснется, – дверь пропела свою скрипучую песнь.

– Спасибо, – кланяясь до земли перед закрытой дверью, тараторила девушка, косясь на дремучий лес. Обратная дорога страшила напуганное деревенскими байками девичье воображение. – И от Трошки спасибо, и от мачехи с батюшкой.

Поговаривали, что от дома старухи раздается пронзительный детский плач. Ведьма похищает младенцев, купается в их крови, а косточки молотит в мелкую пыль да втирает в дряхлое тело.

– Прося! – окликнула удаляющуюся девушку старуха.

Бедняжка от неожиданности подпрыгнула, чуть не выронив драгоценную склянку.

– Мачехе своей передай: еще раз тебя на холод собачий в этих обносках выгонит, помогать ей не стану. Ни ей, ни сынкам ейным, – прокряхтела старуха. – Лечи вас всех потом. Поняла?

– Так как же я? И мачехе такое? – испуганно залепетала девушка, выпучив свои большие оленьи глаза на покосившуюся избу.

– Так и скажешь! – коротко заключила ведьма и захлопнула дверь.

Девушка кинулась обратно к деревне, прижимая к груди целебную мазь. Она слышала, как за спиной стонут и скрипят вековые деревья. Но ее уже не так пугали их разговоры и деревенские байки, как веление ведьмы. Она боялась мачехи больше всех на свете, а потому не то что перечить, взглянуть на нее, страшилась. После таких слов женщина точно отправит ночевать на мороз, еще и выпорет в придачу. Батюшка молодой жене не перечил, а потому за Просю заступиться было некому.

Девушка покрепче обхватила склянку и, глотая крупные соленые слезы, побежала домой, пригибаясь под еловыми ветками, наровящими схватить за платок.

Дождавшись первых лучей солнца, старуха изнутри подперла дверь тяжелым кованым сундуком, распрямила скрюченную спину и по-хозяйски огляделась по сторонам. Маленькая комната, заставленная склянками и горшками, из ночи в ночь оберегала одной только ей известную тайну.