О. Сана - Шесть историй и одна Нина
Эту работу я посвящаю своей любимой и любящей маме. Твои глаза всегда отражаются в моих, а твоя рука всегда поддерживает мою.
Спасибо тебе.
История первая. Наследство
– Я надеюсь, он оставит наследство нам, – чавкнула Нина.
Её мама приготовила на ужин гуляш. Вместо того, чтобы самостоятельно намять пюре, она развела его из готовой смеси. В тарелках было месиво, из-за которого в разные стороны летела подлива. Я сидел во главе стола. Слева скрипела её мама. Она больше отпивала из бокала и разговаривала, чем ела.
Справа сидела сама Нина. Она отдала мне свой стул, но заленилась идти в кладовку за табуретом и уселась на оранжевый собачий пуфик. Он был очень низким. Нина утонула в его бесформенности, и над столом виднелась только её голова. Словно на конвейере ложка с зачерпанной едой отправлялась в её рот-контейнер. С губ стекала подлива.
Я поправил свои волосы и только мило улыбнулся хозяйкам. Есть мне совсем не хотелось.
– Он всё оставит Мирье – эта дура Кирка промыла ему все мозги, – Нинина мама сделала новый глоток и посмотрела на меня. – Мирья – его третья дочь.
– Ага, от первой папиной любовницы, – хлюпнула ей в ответ Нина.
– Папы? – хихикнула женщина. – Папаши!
Я заметил, как на секунду Нина застыла. Ложка остановилась на полпути к её рту, и на стол упала жирная капля подливы. Взгляд девушки заметался по столу: она искала салфетку, чтобы вытереть следы, пока мама этого не заметила. Я подал ей свой платок.
– Не оставит ей он ничего.
– Как же! – возразила мать, – Кира Владиславовна получает алименты. А ты у меня денег не видишь. Так уже и квартира в Питере появилась бы.
Лязгнула вилка. Ей аккомпанировало чавканье. Под столом скулила лохмата собака, а с её бороды капало на пол.
– Остается надеется, что он всё оставит нам.
– Особенно дом, – хрюкнула женщина, – его хоть продать можно.
– Сбережения у него тоже должны быть, хотя…
Я увидел, как губы Нины вместе с подливой зашевелились в подсчётах. Десять, сто, тысяча – чужие деньги было приятно считать.
– Если ей он платит тридцать пять тысяч, мне отправляет ещё пятнадцать, а пенсия у него сто…
– Не сто, а сто сорок, – вставила мамаша.
Глаза у девушки загорелись.
– Тогда сбережения у него точно должны быть.
– Если он не оставит их Мирье.
– Но мы же его первые дети…
Нина посмотрела на меня. Она искала во мне помощи, поддержки. Как будто я мог сказать: «Да, ты права. Вы его первые дети, и он вас любит больше». На её лице не было ни жадности, ни алчности, ни погони за чужими деньгами. Оно было омрачено скорбью. Она скорбела об отце, который не смог стать ей папой, и о себе, которой было не суждено стать его дочкой.
– Ей он ничего не оставит, – разозлилась она. – Ты знаешь, мамина знакомая рассказала, что летом Эта привела свою дочь к папе.
– Познакомить, наверное, хотела: «Мирья, это твой отец», – изобразила мамаша.
– А он открестился от неё деньгами. Пятьдесят тысяч дал! Лишь бы его не трогали.
– Не пятьдесят, а пять.
Радость озарила Нинино лицо. Её грела мысль, что отец не так дорого оценил своё время с незнакомой дочерью.
– В любом случае ясно – она ему не нужна.
Хлюпанье продолжалось и дальше, но разговор от темы ушёл. Нина подняла локти на стол, а её мама почти кончила бутылку. За столом мне становилось тесно.
Я думал о том, как влюбился в Нину. Она была всегда тихой и скромной, но по-своему яркой. С ней никогда не было скучно, а на любой вопрос она могла найти ответ. И одной из первых вещей, которые я узнал о ней, была её ужасная нелюбовь к подливе. «Это началось ещё в детстве. Я просто её не смогла полюбить! Я просила воспитателей не класть мне её в еду, но каждый раз в моей тарелке всё равно оказывалась эта жижа. По-другому я её точно не назову», – причитала она.
Нина, которую я знал, всегда старалась одарить своей любовью и поддержкой всех вокруг. Она никогда не говорила, но я знал, что в детстве у неё её не было в изобилии.