Мила Сович - Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга
Эти злые маленькие незаконнорожденные факты, подменыши, перевертыши из пыльных углов наших жизней, – их можно бы вставить в замок, как отмычку, или как нож – в устрицу: будет ли жемчужина внутри? Кто знает? Но где-то же они обязаны иметь свои права, эти зернышки истины, которая «промелькнула и скрылась». В здравом уме и твердой памяти истина невыразима. Она – именно то, что «промелькнуло и скрылось», – опечатка, способная выдать весь фарс с головой. Понимаешь ли ты меня, мудрая твоя голова? Я сам себя не понимаю. У меня никогда не хватит смелости передать тебе эти бумаги, я уже знаю. Я докончу сюжет для самого себя, для внутреннего пользования.
Л. Даррел. «Александрийский квартет. Бальтазар»
ПРОЛОГ
Гордись, Россия! Дух сынов твоих победил величие Греции и Рима. Ты не имеешь более нужды, в пример питомцам твоим, указывать на родину Леонидов и Сципионов: ты перенесла её с сими Героями на священную твою землю.
Август 1813 года.
Из дневника Ивана Ивановича Лажечникова
Взвыл впереди стремительно нарастающий шарик, взметнул фонтан земли и камней и пропал. Среди грохота пушек, ружейного треска, воплей и гулкого скального эха воцарилась удивительная, покойная тишина. Августовская высокая синева и парящие крылатые тени в ясном небе над горной Богемией…
Нет, не земля опрокинулась, понял генерал Остерман-Толстой, а он сам лежит навзничь. Хотел подняться, пока не видят солдаты, негоже командиру арьергарда падать среди самого дела, но рука подломилась, и почернело перед глазами. Ядро – сообразил с запозданием. Это было ядро.
Слух вернулся одновременно с разумом. И с болью. Саднила ушибленная спина, горело правое плечо, простреленное с год назад, по левому боку расплывалось липкое тепло, и руки этой он вовсе не чувствовал, только жгуче отдавало через спину в затылок, как от судороги в пальцах. Ко всему, еще и очки потерялись.
Гаргулья – неясная крылатая тень – заклекотала, ринулась вниз, но шарахнулась от выстрела рядом. Сквозь боль пробился холодок страха – неужели так плохо, что уже нечисть его не боится? Гаргулью отгонять – от него, потомственного чародея, наследника великого Остермана?..
Перед глазами все плыло, левая рука не повиновалась, мысли путались. Адъютант Лажечников, целый и невредимый, отбросив разряженный по гаргулье пистолет, немилосердно тряс за мундир на груди и орал фальцетом, срываясь чуть не на визг:
– Ваше сиятельство! Ваше превосходительство! Александр Иваныч!
«Иван, сыщи мне очки», – хотел сказать Остерман, но не успел – над ним склонился перепуганный король Пруссии, если, конечно, сослепу он не ошибся.
– Это вы, Ваше величество?.. Мой государь в безопасности?
– Перетянуть надо! – истошно завопил адъютант. – Носилки сюда! Скорее же! Что вы копаетесь?!
Перетянуть что? Остерман не выдержал – повернулся, близоруко сощурился. Вовсе не на него, оказывается, позарилась крылатая хищная тварь! Как его звали, этого ординарца из уланов, что минуту назад тянулся перед ним, ожидая приказа?..
Он отвел взгляд от размытых багровых пятен – ошметков человеческой плоти, усилием воли осмотрел себя. Левая кисть, вроде, цела, но вывернулась неестественно, ладонью вверх, а у разбитого локтя – кровавая каша с проблесками осколков костей в лохмотьях рукава мундира.
Отрежут по плечо – подумал Остерман с внезапным отчаяньем. Из последних сил рванулся сесть и превозмог, зная одно – нельзя оставлять командование, пока нет смены.
– Ермолова ко мне! – закусил губу, не потерять бы сознания. – Да живее, черт!
И тотчас со стороны долетело невозмутимое:
– Здесь, ваше превосходительство.
Боль застилала разум, но мысли его прочесть Ермолов сумел – на ладони подал пропажу, чудом уцелевшую и заботливо вытертую. Схватив очки, Остерман с облегчением поглядел на знакомое рубленое лицо и сложенные на груди могучие руки. Даже если он сам не закончил бой, Ермолов цел и знает весь план.