Александр Балашов - Ржаной ветер. Повесть о моём ровеснике
Никогда не думал, что страх имеет свой вкус.
Во рту стало кисло, когда в моём тесном кабинете, заваленном типографскими гранками, появились эти двое. Сначала я их принял за рядовых читателей нашей молодёжки. Или за жалобщиков, от которых в то время в редакциях газет отбоя не было. Но когда один из них развернул передо мной алое удостоверение с золотым гербом СССР на обложке, я будто попробовал на зуб дикое яблоко – кисло стало и во рту, и на душе.
– Простите, не понял… – сказал я, действительно не успев до конца дочитать название «конторы», из которой прибыли эти люди по мою душу.
– Следователь областного комитете государственной безопасности, – с сипотцой в голосе сказал «человек в сером». – Догадываетесь о цели нашего визита?
Сердце моё ёкнуло в дурном предчувствии, а во рту стало ещё кислее, будто я только что раздавил языком спелую клюкву.
– Ну, что мы читаем на сегодняшний день? Какие такие книжки? – спросил тот, кто удостоверения не показывал.
Я тоскливо посмотрел в окно, лихорадочно вспоминая, кому за последнюю неделю давал читать привезённые мною из Москвы книги.
Стояла невыносимая июльская жара, в запылённое редакционное окно на третьем этаже, выходившее на Студенческий переулок, совсем рядом с университетом, где я без единой троечки закончил филологический факультет и одновременно отделение журналистики (тогда это было явлением далеко не массовым, как в нынешние просвещённые времена), обречённо скреблась корявой веткой пожухлая рябина. Уже второй месяц в редакции «молодёжки» не открывали форточек – за городом, на болотах, которые от города тянулись по-над Волгой почти до самого Ржева, горели торфяники.
Ветер, прилетавший с горящих болот, гнал к нам едкий удушливый дым и запах гари. Телевизионное «Время», начинавшееся с подборок о досрочном выполнении пятилетнего плана, сообщало непривычную для уха «чернуху» – дикторы со скорбными лицами читали тексты о провалившихся при тушении пожаров бронетранспортёрах и даже о таком неслыханном ранее происшествии, как задымлении Москвы, столицы нашей бескрайней Родины. Задымили её наши торфяные болота.
Дым за окном напоминал мне кадры военного фильма.
Молодой с форсом захлопнул красную книжицу перед моим носом, сказал, улыбаясь:
– Горим, значит, братец. Горим…
– Торфяники горят за городом, а дым слёзы вышибает, – пытаясь скрыть свой страх, хрипло ответил я.
– Горим, горим, – повторил уже без улыбки пришелец с корочкой (век бы мне её не видать).
«Чего это он так на меня смотрит? И жмёт интонацией на слово «горим», с чего бы это, а? – подумал я, глядя на улыбающегося сотрудника органов.
Странная улыбка, пронеслось у меня в голове. Так, наверное, улыбаются своим жертвам палачи, понимая, что приговорённый к казни уже не представляет для азарта охотника никакого интереса. Когда так улыбаются люди с красными корочками, ничего хорошего ждать уже не приходится. Как он сказал? «Горим, братец, горим?» Конечно, он не о пожарах на торфяниках… Что ему эти пожары и дымы – он не из пожарной охраны, пронеслось в голове. Он – следователь того самого комитета, чья аббревиатура состояла из трёх пугающих любого советского человека букв.
Я сразу догадался о причине их визита ко мне, новоиспечённому заведующему отделом пропаганды молодёжной газеты, но, как страус прячет голову в песок, старательно гнал эту догадку от себя прочь. Мало ли что могло привести следователя КГБ и его молодого помощника, этих Холмса и Ватсона, в кабинет газетчика? Может, какой материал о контрпропаганде принёс. Конечно же, принёс! Вот и улыбается не загадочно, а обычно. Как улыбаются люди. Как Христос учил – будьте просты, как голуби… И лицо у него самое обычное, не злое. Даже мудрое лицо. «Будьте просты, аки голуби и мудры, аки змеи…». И глаза меня не сверлят буравчиками обитателей «нехорошей квартиры», как у чекистов в булгаковском «Мастере и Маргарите». Обычный, нормальный человеческий взгляд. И чего я так струхнул? Смешно, право… Нет, не смешно. Совсем не смешно. А во рту – очень кисло – будто вместе с клюквой и противного до рвоты клопа раздавил.