Анастасия Тихомирова - Разрозненный опыт с претензией на «любовь»

Замеченное в назойливой блеклости – проявление помощи, застегнутое на все пуговицы, проявление доброты, альтруизма – "однажды" – только сейчас можно описать как "однажды", поскольку я уже выздоровела от этого поступка, который "однажды" обнажило мое лицо, причем раздел его так сварливо и неаккуратно, что задел кожу, с претензией на захват глаз и волос. Какая смирная, призывающая своим сглаживающим прикосновением,догадывающаяся доброта была проявлена ею. Пани Рената – своей лебединой нежностью с изначально свойственным ей старанием, к которому она давно привыкла, сжала в своем прозрачно-розовом кулаке мое сердце. Форма песочных часов. Форму песочных часов приобрело оно. О, ожидание. Неповторимость момента,который уже искаженно воспринимается как посредственный ,который уже как-то обозначен,обозначен тоской о былом,момент – с широтой многофункционального океана сбил с ног стадами птиц и носорогов, медведей и волков, – заставляет меня делать сальто, которое теперь обернулось в равномерное скулящее движение.

"Я хочу с Вами поговорить" – произносит она и начинает шагать по диагонали, косвенно приближаясь ко мне, как будто идет по тонкому бордюру и боится наступить на дорогу, по которой едут машины.

"Со мной?" – отвечаю я, намекая на то, что для меня непривычно, чтобы кто-то желал говорить со мной. Я слишком назойлива для того, чтобы вызывать что-то подобное. Я не успела опередить ее, обрезав ее легкое желание, скорее всего основанное на необходимости делать то, что умеешь. А этому не так то сложно научиться. Почти все умеют помогать. Но почти никто не делает это хорошо.

В стиле умирающего солдата, возносящего вялую руку с ружьем из-за холма, она начала бросаться советами и жуя жвачку, пододвигалась ко мне, сверкала советами, бьющими прямо в лоб. Упитанность и затверделость ее взглядов мне показалось нездоровой, при всем ее прелестном расцвете в манерах и стиле.

"Но как учительница чешского языка может быть так убеждена в чем-то? Без поиска? Под надутыми правилами, толстыми аксиомами, о которых нужно говорить в ворчащем тоне, так как сам на себя злишься из-за их подозрительной правдивости – откуда эта ловкость в помощи? Если ее цель была помочь – откуда эта убежденность, что этим она правда поможет?" – все еще задаюсь этим вопросом я.

Опишу свою потерянность в забрызганности кислых прогнозов:

"Вы пьете????"– спрашивает она.

"При таком стиле жизни вы умрете в 30 лет, а может быть в 40!" пронеслась пустынным вихрем пара предложений, облитая глазурью ее харизмы и приятных черт лица, надев мне на горло, удлиняющую шею ,африканское ожерелье. Удушье от прямоты.

"Но я творю со своей жизнью то, что творит поэт со словами и опытом " – с зудящим, но не дрыгающимся спокойствием отвечаю я.

"Я не хочу об этом говорить. Я не для этого с вами здесь"– отвечает она с густотой голоса.

"Я хочу стать гением" – произношу я.

"Я так не думаю"– и тяжелым ножом мясника были порезаны, только проявляющие у теленка признаки воли жить, не подавшего даже голоса от возвышенной беспомощности, в которой скрыта красота всех начинаний и предположений. Кровавая смерть, замеченная остальными как бархатная – ошеломительная скрытость – замаскированная под искренностью – которая притягивает. Теленок со сливками.

Под шубертовскую Аве Мария понеслась я, спотыканием рвя асфальт в клочья с барабанным подрыгиванием.

Я еще не понимала, что ее видение напрочь содрало во мне всякую надежду на допустимость ошибок, которые я часто совершаю, она стерла любую вседозволенность, которая иногда говорит голосом сирен, какое безнадежное утопание в горьком шоколаде ее видения.

Слезы текли, опустошая голову и грудь. Теперь я парус, влекомый дыханием одной ее ноздри.

Под реквием Моцарта я заглянула в себя и не нашла там даже этикетки, заново выворачивая майку души я не могла найти эту этикетку. Она обокрала меня. Она отрезала ее зубами,которые стрекотали из-за быстрого движения губ и. Какая безобидная кража. Под реквием Моцарта я рычала с удручением – от кражи, которая не была определена как кража.