Артур Дойл - Постоянный пациент

Пытаясь привести в порядок свои записки, в которых я сделал попытку проиллюстрировать поразительные интеллектуальные возможности своего друга мистера Шерлока Холмса, я вдруг понял, насколько трудно отобрать из них истории, отвечающие поставленной задаче. Зачастую там, где Холмсу удавалось в полном блеске продемонстрировать всю мощь своего аналитического ума, сами обстоятельства были столь обыденны, что я вряд ли рискнул бы предложить их на суд читателя. С другой стороны, бывали истории крайне занимательные, окруженные таинственным флером необычайных происшествий, но, к сожалению, участие в них Холмса ограничивалось ролью стороннего наблюдателя, что меня, как его пристрастного биографа, никак не могло устроить. Примером этих Сциллы и Харибды, угрожающих каждому историку, может послужить небольшое дело, озаглавленное мною как «Этюд в багровых тонах», и другое, более позднее, связанное с исчезновением «Глории Скотт». История, о которой я решил поведать на этот раз, относится к числу тех, где роль Холмса не была особенно заметной, но обстоятельства, сопровождавшие ее, настолько поразили мое воображение, что я не считаю себя вправе исключить ее из записок, подлежащих публикации.[1]

Я не уверен в точности даты, но, по моим воспоминаниям, случилось это где-то в конце первого года моего проживания на Бейкер-стрит. Стояла ненастная октябрьская пора, и мы весь день просидели дома: я – потому что боялся окончательно подорвать здоровье на осеннем ветру, а Холмс целиком отдался своим химическими опытам – если уж он начинал день над пробирками и растворами, то, как правило, не отрывался от этого занятия до самого вечера. Однако во второй половине дня Холмс случайно разбил пробирку и, издав раздраженное восклицание, вскочил со стула.

– Столько трудов насмарку, – хмуро сказал он и подошел к окну. – Ха! Ветер стих, и показались звезды. А не прогуляться ли нам по Лондону, Уотсон?

Устав от сидения в тесной гостиной, я с радостью согласился. Опасаясь пронизывающего ночного ветра, я надел теплый шарф и закутался в него до самого носа. Часа три мы с Холмсом прогуливались по Флит-стрит и Стрэнду, наблюдая за вечно меняющимся калейдоскопом жизни. Плохое настроение моего друга быстро улетучилось, и я с удовольствием слушал его умозаключения, сделанные на основе тонких и точных наблюдений. Было уже десять, когда мы снова вернулись на Бейкер-стрит. У дверей нашего дома стоял экипаж.

– Хм! Экипаж врача, – заметил Холмс. – Практиковать начал недавно либо вынужден очень много работать. Наверное, приехал к нам за консультацией. Как хорошо, что мы вернулись, Уотсон!

Я уже был достаточно осведомлен о методе Холмса, чтобы проследить ход его мыслей. Он увидел плетеную корзину, висевшую в экипаже и освещенную уличным фонарем, и, заглянув в нее, сделал определенные выводы исходя из набора и состояния медицинских инструментов. Потом он увидел свет в наших окнах и убедился, что посетитель приехал к нам. Мне стало любопытно, какое такое дело могло привести моего собрата-медика в столь поздний час, и я проследовал за Холмсом в его кабинет.

При нашем появлении со стула возле камина встал бледный человек с треугольным лицом и пшеничными усами. На вид ему можно было дать года тридцать три – тридцать четыре, но усталое выражение лица и нездоровая бледность говорили о трудной жизни, укравшей у него молодость и подточившей здоровье. Робость и нервозность, сквозившие в манерах, свидетельствовали о чувствительной натуре, а тонкая белая рука, которой он оперся о каминную полку, вставая со стула, была скорее рукой художника, нежели хирурга. Одежда простая и скромная – черный сюртук, темные брюки, неброский галстук.

– Добрый вечер, доктор, – бодро приветствовал его Холмс. – Я рад, что мы не заставили вас ждать.

– Вам сказал об этом кучер?

– Нет, мне сказала об этом свеча на столике. Присаживайтесь, прошу вас, и позвольте узнать, чем могу вам служить.