Андрей Ливадный - Посол

На столе лежал нож.

Кровь растеклась липкой, сладко пахнущей лужицей по доске, на которой резали хлеб и овощи. Рядом стояла сахарница, в которую до половины был насыпан растворимый кофе. Сахар же оказался подле, в незамысловатой металлической вазочке для мороженого.

Мороженого поблизости не было. Зато присутствовал термос с горячей водой для приготовления кофе.

Лужица крови объединяла все эти предметы.

Как порой непоследовательны бывают люди… Что им стоит хранить кофе в сахарнице? Мелочь?

Нет, для Шаньгу это не являлось мелочью.

Живший тут человек презирал правила. Нарушая их в малом, он мог нарушить их и в большом. Индивидуальность – вот чем, помимо крови, попахивал этот натюрморт.

Для Шаньгу нет ничего хуже и роднее индивидуальности.

Исследовать душу умершего насильственной смертью – это было бы занятно. Умирая, человек отчетливо мыслил, и перед Шаньгу пронеслась вся его жизнь. Да, забавно было бы разобраться, например, почему он продал за известную сумму свое понятие о совести, когда последняя перестала быть ему необходима? Как можно взять на себя обязательства, долгое время соблюдать их, а потом просто отказаться от долгов, выбросив ощущение совести, словно отслуживший хитин?

Непонятно.

Когда Шаньгу вошел, этот человек лежал в сухой ванне. Из-за ржавой трубы торчали его ноги. Человек лежал, глядя в потолок, и его глаза были большими, остекленевшими, но он дышал.

Шаньгу хотел помочь ему, ободрить, но человек визгливо вскрикнул, увидев приближающегося к нему по длинному тускло освещенному коридору инсектоида. Его тело выметнулось из пустой ванны, глаза оставались остекленевшими, только вот зрачки расползлись в них, почти совсем поглотив белок.

С криком человек пробежал по коридору. Шаньгу, заинтригованный таким поведением, прошел за ним, очутившись в этой грязной, убого обставленной комнате. Человек перевернул часть мебели, схватил со стола большой тускло поблескивающий нож и стал махать им перед собой, что-то крича.

Органы восприятия Шаньгу еще не совсем адекватно воспринимали звук человеческой речи. Однако по угрожающей позе существа и его интонациям, а также по голубоватым сверкающим росчеркам, которыми его рука с ножом кроила спертый, душный воздух помещения, нетрудно было понять – существо напугано и хочет кого-то убить.

Шаньгу оглянулся, пытаясь понять, что же так напугало это странное, эксцентричное существо, и в следующий миг он едва не лишился своих жвал вместе с изрядной частью головы – свистящая сталь полоснула воздух так близко, что покрывающие хитин осязательные волоски болезненно шевельнулись. Шаньгу отпрянул.

Разве эта особь из человеческого муравейника не связана общей клятвой с остальной частью своего сообщества? Зачем хозяин жилища машет куском стали перед глазами и жвалами, если его муравейник обнародовал закон о Правах Разумных Существ, где они объявили, что никто не должен причинять зла и выказывать свое неуважение существам иных негуманоидных рас?

Теперь, глядя на лужицу крови и кофе, который был насыпан в сахарницу, Шаньгу понял, что неправильно оценивал этих существ. Они были индивидами, каждый сам себе закон.

«Печально… – подумал он, глядя на труп, чьи глаза теперь остекленели по-настоящему. – Я только защищался».

Нужно сказать, что Шаньгу здорово не повезло, но он пока что даже не подозревал об этом.

Его невезение основывалось на трех обстоятельствах: во-первых, он плохо владел своим телом, которое «надевал» очень редко и воспринимал приблизительно так же, как боевой генерал воспринимает парадный мундир с жестким стоячим воротничком, во-вторых, он не очень-то представлял, что люди смертны, – в словаре Шаньгу не имелось адекватного аналога понятию «смерть», а в-третьих, система гиперпространственной транспортировки забросила его в случайно избранное место на поверхности планеты, где полномочного посла космической державы, естественно, никто не встречал.