Николай Бахрошин - Пока живой

С первого взгляда старик показался ему отвратительным. Тощий, как жердь, баскетбольно-высокий, согнутый в плечах унылым вопросительным знаком, он остановился рядом с Юрой перед зеброй пешеходного перехода, пережидая нескончаемое движение. Потоптался, похрипел и неодобрительно покосился в его сторону. Скорее даже, откровенно нацелился заточенным, как штык, подбородком, где недавняя бритва неряшливо пропустила целые кусты пегих волосков.

Сергеев понял его без слов. Да и что тут непонятного? Реакция предсказуемая, как восход солнца. Во-первых, Юра был хорошо одет. Соответствующе одет, когда одни часы или, например, туфли стоят больше, чем его убогая пенсия за полгода. Значит, по категорическому определению, жулик из новых. Из тех, что разворовали всю страну, слизывая у народа последнее масло с хлеба, вычерпывая сахар из чая, и все прочее в том же духе. Во-вторых, Юра на ходу прихлебывал пиво из яркой импортной бутылки.

Дорогостоящий блеск обливной испанской дубленки и молодежная вольность нравов. Деньги и молодость… Какие еще нужны старикам раздражители?

Юра тоже не мог его не заметить. Бросались в глаза не просто привычная стариковская бедность, с поджатыми от неодобрения губами, и даже не вопиющая нищета, нечто еще большее – прямой вызов. Вызов глазу, уму, здравому смыслу и, может быть, самой жизни, текущей теперь мимо него, как река обтекает брошенную у берега лодку. Его черное, заскорузло-драповое пальто пошива фабрики имени какой-нибудь годовщины Октября зияло в лохматившихся прорехах алой генеральской подкладкой. На серой, с поникшими полями шляпе еще пыталась кокетничать грязно-голубая ленточка, но никого, конечно, обмануть не могла. Несмотря на теплое и влажное начало зимы, старик уже был обут в тяжелые коричневые валенки с галошами.

«Неприятный дед. Видимо, из этих, бывших и до сих пор неистовых, – решил Юра. – Из тех, кто по гроб жизни с красной подкладкой и бессмертной идеей отнимать и делить среди своих и сочувствующих…»

Сергеев настолько увлекся своим внезапно нахлынувшим отвращением к этому незнакомому человеку, что даже не заметил, как тот спас ему жизнь. Юра еще только начал шагать, едва занес ногу над белой полосой перехода, как старик клешнястой рукой вцепился в его плечо и неожиданно сильным рывком отдернул назад. Заляпанные грязью красные «Жигули», «копейка» или «шестерка», этот самодвижущийся позор отечественного автопрома, промчались мимо почти вплотную, густо обдав бензиновым перегаром.

В первые мгновенья Сергеев еще не успел сообразить, что чудом избежал смерти под колесами. Открыл рот, чтобы рявкнуть на деда за бесцеремонность, хотя заранее предчувствовал – ничего хорошего не получится из этой уличной склоки. И снова закрыл рот, понял, наконец, что случилось.

– Осторожнее надо, молодой человек, – строго сказал старик. Его голос, видимо, когда-то густой и гулкий, теперь давал трещину при каждом слове.

Молодой человек! В сорок лет это уже приятно слышать.

– Спасибо, – ответил Юра.

Больше не нашел, что сказать.

– Носятся тут, – буркнул дед, откровенно не одобряя и тех, кто носится, и тех, кто разевает рот при переходе улицы.

«Все равно неприятный старик…»

– Или вы кому-то сильно не нравитесь? – вдруг спросил старик. Его блеклые старческие глаза показались Сергееву цепкими и ехидными.

«Он – не нравится? А хоть бы и так! В любом случае, это не его собачье дело», – мельком подумал Юра, все еще раздражаясь от нелепого, вызывающего вида и затхлого, нафталинно-тряпичного запаха, какой бывает в старых шкафах.

Старик продолжал топтаться рядом. Словно бы чего-то ждал…

– На бедность, – пояснил он все так же строго, дребезжа голосом и астматически похрипывая при дыхании. – Подайте, сколько не жалко…

– Ах да, да…

«Естественно. Деньги! Чего же еще? Рыночные времена, экономика человеческих отношений. Должна, просто обязана быть экономной и, разумеется, прибыльной…»