Кейт Хэмер - Похороны куклы

Мой тринадцатый день рождения, а еще я стала охотником за душами.

Когда мама позвала меня, я сразу поняла: что-то должно случиться. Это было слышно по ее голосу.

– Руби…

Открытый глаз зеркала в коридоре следил, как я спускалась по лестнице, напевая себе под нос беспокойную мелодию. Моя праздничная блузка цвета желтка была застегнута под самое горло, а коричневая вельветовая юбка билась о ссадину на коленке.

Свет из распахнутой кухонной двери, за которой ждали родители, лужей разливался по грязному ковролину в коридоре.

На пластиковой столешнице стоял праздничный торт. В белой глазури, посыпанный цветными конфетками. Из него был вырезан большой треугольный кусок, рядом лежал острый нож, направленный острием в выемку.

Я на секунду зажмурилась. Я ждала наказания за какой-то мелкий проступок: за то, что разбила или не вымыла за собой чашку. За то, что не заперла или заперла дверь в сад – или что там постановил насчет нее отец в настоящее время. Но вместо этого мама и папа превратились, казалось, в кукол или марионеток. От носа к подбородку у них пролегли глубокие морщины. На маминых щеках горели тревожные пятна красной краски; из головы штопорами рвались кудри. Папа напряженно застыл у нее за спиной в своей серой фетровой куртке. Его рука поднялась, потерла нос. Мама переступила туда-сюда, и ее шлепанцы зловеще хлопнули по линолеуму.

Она открыла рот.

– Руби. Слушай, мы не хотим, чтобы ты устроила сцену или выкинула что-нибудь, но тебе пора узнать…

Папа из-за ее спины произнес сиплым голосом, какой бывает у тех, кто долго молчал:

– Да. Тринадцать, уже достаточно большая.

Конфетки на торте между нами оплывали яркими цветами, словно неслись куда-то или попали в капкан и теперь медленно истекали кровью.

– Руби, мы кое-что скрывали от тебя все эти годы, – сказала мама; она помолчала, а потом скороговоркой добавила: – Ты нам не родная. Ты не у нас родилась.

– И это многое объясняет…

Мать оборвала отца.

– Прекрати, хотя бы сейчас, прекрати, Мик. Оставь девочку в покое.

Она повернулась ко мне:

– Руби, мы тебя удочерили, когда тебе было четыре месяца. Ты не наш ребенок, слышишь?

Она оглянулась.

– Честное слово, Мик, по-моему, до нее не доходит.

Но до меня дошло.

Я выбежала в сад и запела от счастья.

Вырвалась из двери черного хода под грозовое небо, на воздух цвета темного масла. На волю, на волю, в траву по пояс. За садом заслоняли даль деревья. В этот раз я не обратила внимания на Тень, сидевшую возле двери в сад. Я сорвалась с крыльца на туго пружинивших ногах и побежала по заросшей дорожке, раскинув руки, чтобы ощутить, как змеятся под моими ладонями перистые верхушки трав. Волосы волной неслись у меня за спиной. Я краем глаза увидела что-то красное – уголок игрушечного пластмассового автобуса, ушедшего наполовину в путаные заросли, и руку куклы, чьи короткие пальчики указывали прямо в небо, кипевшее серыми каракулями.

Длинные острия вечерней примулы, сиявшие ярчайшей желтизной, торчали из травы, я забрела в самую гущу, остановилась и понюхала сладкую пыльцу, осевшую у меня на ладонях. Потом, вскинув руки, запела грозовым облакам:

– Эй, мулатка, потанцуй, тра-ла-ла-ла. В хороводе потанцуй, тра-ла-ла-ла-ла.

И, наверное, когда я в десятый или в двенадцатый раз пела: «Она как на сливе сахарок, рок, рок», – голос Мика прорезал холодную дорожку от двери в сад.

– Руби. Прекрати и вернись в дом, сейчас же.

Ноги у меня не шли, пока я плелась к дому. Сразу же у порога кулак Мика взметнулся, как змея, и расколол мне голову.

– Сядь, – приказал Мик.

Я бросилась прочь и села по другую сторону стола, держась за голову.