Дмитрий Деулин - Под черным солнцем, на расколотой горе

Инфант не верил в судьбу. Не очень-то верил и во Владыку, хотя в такие ночи, когда золотая луна норовила потрогать за макушку, сам воздух нашёптывал молитвы. Но судьба точно шла бы к чёрту. Уродец, вырезанный из чрева, не знавший отца – конечно, чего ещё ему напророчить, если не ужасов.

– В Животопь ушли! – орали за спиной, перекрывая пёсий лай и перестук собственных бумажных сердец. – В туман!

– Туда и дорога. Стой! Стой, проклятая, кому сказал! Смерти не чуешь?

И кого ещё винить во всех ужасах, если не его и не несчастную матушку. Ей становилось хуже на глазах. Так набухло там, под платьем, под сердцем, словно вот-вот лопнет переспелой ягодой, и ищи потом в болоте новорождённого братишку или сестрёнку.

– Почти пришли, маменька, – сказал бы он, взяв её за руку, но людская речь так и не вернулась, слова обратились тарабарщиной и шумом далёкого дождя. Будь проклято ларское колдовство!

– Эй, королевич! – кричал вслед один из охотников. – Поворачивай назад, пока цел! Мать пожалей – проглотит её Животопь, сам знаешь! А мы её, светом Владыки клянусь, не тронем.

Вряд ли лгал, когда око Владыки в зените, вот только она-то их, дурней, ещё как тронет. Матушкин голод уже не унять ни первым ртом, ни вторым, ни третьим.

– Маменька, брось! Маменька, не ешь, не надо! – но в горле только нечестивые напевы да птичьи трели, а она, горячечная, гложет тростник, пьёт болотную воду, а там, под водой, хрустит чем-то таким, от чего звук под панцирь лезет.

Стиснув покрепче почти бесполезный меч, Инфант потянул её за собой, не разбирая, где кочки. “Под чёрным солнцем”, “на расколотой горе”… Сейчас ночь, и золотая луна сияет так, что синюю не видно человеческим глазом. А места, меньше похожего на какую угодно гору, ещё поискать. Если и есть судьба, не сегодня ей торжествовать. А если есть справедливость, то никогда.

О том, что делать, если разросшаяся Животопь давным-давно проглотила доктора Сале, даже косточек не оставила, он решил не думать. Толку-то? Позади смерть, не его, так матушкина. Нет уж. Мать достаточно страдала. Человек, топь или сам Дракон – больше никто не причинит ей вреда, пока Инфант дышит. А судьба говорит, что он будет дышать ещё хотя бы несколько месяцев.

По крайней мере, если понимать её буквально. “Под чёрным солнцем”. Полные затмения здесь случаются раз в два года, в своём возрасте Инфант уже научился предсказывать их и ждать во всеоружии, где-нибудь на равнине.

Ладонь матери раз за разом выскальзывала из его неуклюжей хватки, и всякий раз Инфант спохватывался поздно, что не чувствует тяжести, противления при ходьбе. Не чувствует веса нерождённого чудища, обтянутого хрупкой оболочкой женщины. Холодна её рука? Горяча? Никогда уже не узнать, но в лице у неё лихорадка, а при виде бледных сноходцев в тумане – ещё и голод.

– Маменька, идём! Не трогай их, не надо, – но голос чужой, и слова не слова, а она уже трещит по швам, раскрывая хищную утробу.

Если их не трогать, не замечать, сноходцы могут и мимо пройти. Уйти по своим делам, бормоча под нос сонными голосами. Но стоило матушке наброситься на ближайшего, начать мусолить, выискивая артерию, как сотни его близнецов обернулись к ней.

– Под чёрным солнцем! – ревел Инфант, прорубая дорогу и не прислушиваясь к звуку собственной речи. Этот давний боевой клич шёл от первого сердца, и достаточно было ему звучать там. – На расколотой горе! Под чёрным… солнцем!

Труднее было оторвать мать от очередного мёртвого тела, чем уложить себе под ноги ещё полдюжины. Сноходцы – люди, или были когда-то. Их покровы мягки, их кости – тростник. В ядовитом тумане Животопи они живут, как мошки, одну ночь. Но сруби одного, и двое поднимутся из трясины ему на смену. Сама Животопь смотрит их глазами. Это она так улыбается. Это её голоса сливаются в нестерпимый хор.

Главное не заблудиться. Утонуть – чёрт с ним, не смертельно. Придут твари похуже – в сердце достаточно жара, чтобы дать им бой. Но если проглядеть ориентиры, которые только третьим зрением и различишь, можно не успеть.