Алексей Волконский - По ту сторону арфы

Комната пахнет книгами, чуть-чуть пылью и еле уловимой мятой. Аромат исходит от подушки – тонкий, как дыхание сна, ещё не наступившего.

Лея Бова лежит на боку, поджав колени. Простыня сбилась к ногам. Арфа в углу отбрасывает тусклый отблеск – холодное золото в свете ночника. Светлые волосы рассыпались по подушке, как оборванные строки, забытые в полях черновика.

Сон не приходит. Уже третий час, может – пятый. Она не смотрит на часы: числа ей всё равно покажут то, чего она и так боится.

Без мяты – никак. Без этого невидимого ритуала тело не отпускает разум. Сон – это не отключка. Это театр, куда надо войти по билетам. Её билет – аромат. Открытый проход в собственное подсознание.

– Я деградирую, – говорит она в полумрак. Не в голос, скорее наполовину губами, наполовину мыслью. Не с отчаянием – скорее с тоской архивиста, нашедшего в себе исписанный, но пустой лист.

– Просто… разучилась чувствовать, – добавляет. Эта реплика повисает в воздухе, как плохо заданный вопрос в классе. Она знает: если бы продолжала преподавать, то сказала бы ученикам, что такие слова – неудачные, слишком громоздкие. Но для самой себя – подходят.

27 – её число. День рождения. Оно будто печать, скрытая в каждом углу бытия: в часах, в адресах, в билетах в один конец. Она знает, что замечает его потому, что ищет, – но всё равно верит, что в нём что-то есть.

42 – ответ, конечно. Из той самой книги. Она впервые её прочла на первом курсе и с тех пор влюблена в саму идею, что смысл жизни можно прикинуть числом. Это была бы глупость, если бы не казалось спасением.

Книжка «Пер Гюнт» лежит на тумбочке. Старое издание с потрёпанной обложкой и лисой, замершей в прыжке. Она любит эту пьесу. За бегство, за невозможность остановки, за возвращение, которое никогда не становится домом. Пер – это Лея, если бы она была мужчиной и жила в лесу с философскими кроликами.

Вдох. Мята. Выдох. Тишина. Ещё вдох. Мир сжимается.

И вдруг – сбой.

Что-то внутри делает полувыдох, полувспышку. Сердце резко отступает на полшага, как будто внутри неё играет арфистка, внезапно сорвавшаяся с ноты. Восторг – непонятный, неуместный. Без причины. И слишком сильный. Ей трудно дышать.

Это случалось прежде: когда музыку играешь на пределе, когда человек рядом вдруг смотрит так, что будто в тебя входит новый свет. Сейчас – ничего нет. Только чувство, что кто-то, где-то, вспоминает её.

Арфа в углу вдруг звенит. Без касания. Нота как линия времени, дрожащая в пространстве.

Лея садится. На часах 00:27.

Она улыбается. Не ртом – телом. Так улыбаются те, кто вот-вот прыгнет в пустоту и знает, что упадёт не вниз, а вглубь.

Она ложится снова. На этот раз – спокойно. Вдох. Мята. Выдох. И где-то под кожей мира начинает раскручиваться спираль.

Кто-то шепчет её имя – Лея. И этот шёпот не внутри головы – он в самом воздухе. Он вибрирует, как натянутая струна. Она открывает глаза.

Город парит. Он не стоит на земле – он висит в полупрозрачной ментальной плёнке, как фрагмент сна, забытого между утренним кофе и улицей. Мосты здесь соединяют не берега, а тексты. Улицы изгибаются, как строки поэзии, и здания переливаются оттенками грамматического рода.

Лея Бова – не просто филолог. Она лексо-инженер первой категории в Институте Стабилизации Смысла. Её работа – удерживать язык от распада. Потому что в этом мире, если фраза не завершена, – обрушивается здание. Если имя забыто – исчезает человек. Если цифры теряют связь с символами – реальность даёт сбой.

И сейчас система показывает тревожный разлад: 27 больше не синхронизируется с 42.

Это не просто баг. Это – фундаментальный разрыв. 27 – её число. День её рождения, код её двери, шифр подушки. 42 – Ответ на всё. Алгоритм реальности. Если они больше не соотносятся, то она уже не та, кем была.