← К описанию

Ирина Батраченко - По небу бабушки летели. Стихи

Иллюстратор Елена Макарова-Левина

Иллюстратор Александр Арсененко

Иллюстратор Татьяна Митиенко

ISBN 978-5-0050-3892-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Когда порвутся бусы наших лет

Новый день начинается – брезжа и бредя;

с острой тенью воюет оконная ось.

На гербе здесь зачем-то рисуют медведя,

хотя мог бы, наверное, быть и лосось.

Продолжается день, тиражируя лица,

превращая пространство то в сцену, то в плац.

Здесь есть всё, как у всех; только эта столица1 —

как и всё остальное – немного эрзац.

К ночи связан узор притупившейся спицей;

тощий сон мой еще до меня не добрёл.

…На гербе я зачем-то рисую жар-птицу —

там, где смотрит незряче двуглавый орел.

Ночь белыми снегами пролилась

как молоко из черного ковша.

На биржах ждут падения гроша,

в шестых палатах психи делят власть,

пять континентов продолжают плыть,

четыре колеса в грязи буксуют,

фокстрот три полуграции танцуют,

а птица-тройка встала ноги мыть.

Сидят за пузырём два капитана,

два берега пытаются сойтись…

А ты – один в утробе балагана,

Петрушка…

Да и к чёрту всё. Держись.

Необязательность дождя

и обязательность заката.

День закрывался, уходя,

кулисой с черною заплатой.

Пылал весь видимый театр,

и тихо громыхало где-то.

И ты был – мой неснятый кадр

и обязательность рассвета.

Необязательность вождя

и обязательность отката.

День закрывался, уходя,

конвертом с черною зарплатой.

Сенат чирикал, как щегол,

и Дума налагала вето;

и постаревший Чацкий шел

в свою облезшую карету.

О нем говорили, мол, горбатый уродец;

а что лоб высокий да глаза ясные —

так это еще больше раздражало народец

и красило лица и без того красные.

О нем говорили: дурак, мол, безумный;

а что видел он в каждой душе главное —

так это разыгрывалось на котурнах

и высмеивалось горожанами многославными.

Ему говорили: где ты – там и лихо;

а что он верными словами город спас —

так это не он, а Шут и Шутиха,

и с ними самонаводящийся правящий класс.

И он ушел серым днем в вечер белый,

и развязал незаметный всем узелок,

которым было стянуто его тело —

чтоб никто раньше времени догадаться не смог.

И – тугие! – вдруг вырвались крылья

из горбатой, битой камнями и взглядами спины;

И исчез он, блеснув серебристою пылью…

…Видно, так и надо народцу этой страны.

Только этот крылатый опять к ним вернется —

в сказке Гофмана, опере Глинки, цветке;

и ему возвращаться-рождаться, пока у народца

не появится мирт вместо смерти в руке.

Настроив все свои антенны

на внешний мир, который сед,

ты сам себе рисуешь сцены,

которых нет.

Увязнув в схемах и оценках,

которых – тьма, в которых – пшик,

перестаешь любить оттенки,

но любишь крик.

Не слышишь Мунка и Вивальди,

в которых – мир, который сед,

и бьёшь цитату, как пенальти,

в чужую сеть.

Колосса глиняные ноги

дрожат, но всё же топчут стих;

все строчки – в снах, все песни – в Боге,

который тих.

Среди философичных фальшей

молчат Брокгауз и Ефрон,

и что-то важное всё дальше,

и гаже трон.

Вдруг чуешь – словом ли, рукой ли,

звездой, нашитой на ночи, —

что сыграны и спеты роли,

что всё сказали толмачи,

что больше ни креста, ни стяга

над нами жизнь не вознесет,

что, натерпевшись, ест бумага

перо, что линию ведет,

что Гейне – гений не бесспорный,

что Марк Шагал, но не туда…

Не зря мироточат покорно

плоды науки и труда.

Она поёт дискантом, эта луна —

Господи, я это слышу.

Она продолжается, эта война,

и подступает всё ближе.

Пирует эрзац, удушающе сер —

Господи, я это вижу.

К чертовой матери музыку сфер —

нам бы чего пожиже.

Есть тысячи поводов радостно жить —

но, видно, не в нашем болоте,

где даже луна приспособилась выть

на злой и обманчивой ноте.

и не катится по накатанному

и не ездится по наезженному

расползается всё залатанное

и тоскуется по недонеженному

не летается по уже лётанному

не плывётся по уже плытому

свечи зажжены огнемётами

не живётся по уже житому

Следующая страница