Валентина Антоненко - Опалённые войной

Нюркина радость

– Нюрка! Нюрка! Де тебе лихоманка носить? Папанька вона – уезжать собралсы.

– Ды здеся я! Не шуми!

По огороду бежала маленькая светловолосая девчушка, её голые пятки сверкали в картофельной ботве. В худеньких руках она сжимала подол своего ситцевого платьица.

– Вот, папань! – сказала подбежавшая дочка и протянула отцу три маленьких колючих огурца. – Эт тебе! На дорожку. Я их ишо вчерась приметила и лопушком накрыла, шоб Шурка не сорвала.

– Дюже надо! – возмутилась сестра. – На мне и так он – и скотина, и стряпня. А огород – энто твоё будить!

– Ну-ну! Не ругайтеся, девчатки!

Василий подошёл к старшей дочери. Невысокая, плотная, черноглазая Шура держала в руках отцовскую походную сумку. Шуре было четырнадцать – самая невестинская пора по станичным меркам. Многие соседские казаки, присматривающие будущих жён для своих сыновей, прочили симпатичную, работящую Шуру себе в снохи.

Василий взял сумку, положил туда Нюркин гостинец и пристегнул к седлу. Приобняв Шуру за плечи и поцеловав в макушку, сказал:

– Гляди, дочка! Покуда мать хворая, ты за всех отвечаешь.

– Ничё, папань! Не переживай! Справлюся.

Отец поднял на руки младшую, прижал её к колючей щеке.

– А ты, стрекоза, сестру слухайсе! Поняла?

– Поняла, папань! Поняла! Ты тока побыстрей назад возвертайси, а то как мы тута без тебе?

– От как врагов побью, так и возвернусь!

Нюрка зашептала в самое ухо отцу:

– Папань… а враги хто? Немцы?

– Да нет, дочка, враги – наши…

– Энто как так? Враги и наши?

Василий пожал плечами:

– Да я и сам не пойму как…

Поставив дочку на землю, он окинул взглядом своё подворье, перекрестился.

– Ну, с Богом!

И, запрыгнув в седло, помчался догонять свою сотню, скрывшуюся за станицей. На дворе стоял июль 1918 года…

– Нюрка! Тебе там чё, на цепку посадили? А ну иди в хату! Мамку покормишь!

Отскочив от плетня, девчушка побежала выполнять сестринский наказ.

На кровати, стоявшей возле окошка, лежала Пелагея. Её глаза были закрыты, волосы разметались по подушке, а щёки рдели нездоровым румянцем.

– Мамань, ты как? – спросила Нюрка.

Пелагея открыла глаза, улыбнулась и слабым голосом ответила:

– Ничё, доча, сёдни уже луччи. Дасть Бог, скоро встану, а то замучила вас.

– Ты лежи, лежи! Мы с сестрицей сами управимси.

Шура налила в миску борща, отрезала небольшой ломоть хлеба, поставила на табурет рядом с кроватью.

– Корми! – сказала она сестре. – А я покуда молочка согрею.

Мать взяла кусочек хлеба, поднесла к лицу:

– Ой, пахнить-то как! Свежий?

– Ага! – ответила старшая. – Мы с Кондратьевной ночью пекли. Папанька тожа с собой узял.

Кондратьевна была одинокой старухой, жившей по соседству. Её муж давно умер от тифа, а единственного сына ещё в четырнадцатом году убили на фронте. Вот и тулилась она к семье Василия: надо ж куда-то голову приклонить на старости лет.

В люльке, висевшей под потолком, закряхтел Гришка. Нюра покачала её.

– Потерпи, казак, щас мамку накормим. Потом тебе.

Гришка родился в конце июня. Он был крепким, здоровым, крикливым пацаном. Роды были тяжёлыми, и Пелагея до сих пор не могла оправиться. Хорошо хоть Гришка не был капризным. Кричал он громко и требовательно, но только когда был голоден или мочил пелёнки.

К вечеру, управившись с делами, прибегала Кондратьевна. Она приносила свежие отвары трав для Пелагеи и купала Гришку, добавляя в воду полынь и душицу.

– Бабань, а ты зачем у тазик травки кладёшь? – спрашивала маленькая Нюрка.

– А энто, унучь, шоб никакая болячка не прыключилась, шоб Гришка наш здоровеньким рос. Нам же на кажную болесть Господь дал лекарству, тока не усе про энто знають и топчуть травку-матушку зазря.

– Бабань, а ты мене научишь травки разбирать, иде какая?

– Научу, Нюрань, научу, чё ж не научить.

Через пару недель Пелагея стала подниматься, потихоньку втягиваясь в житейские дела. Она готовила еду и нянчилась с Гришкой. Частично освободившаяся Шура кинулась заготавливать сено для коровы, благо травы было полно и погода стояла замечательная, жаркая и сухая.

Следующая страница