Александра Китляйн - Обыкновенная жизнь. Роман

Колька гнал лошадь среди пурги. Он помогал ей и усилиями всей своей молодой воли, и громким, охрипшим голосом:

– Но, но, милая, выручай!

Ему редко бывало так страшно, но на этот раз до того жутко, что сосало под ложечкой. Да и кто бы в семнадцать лет, везя один ночью тридцать тысяч колхозных денег, не трусил и не оглядывался по сторонам. Лошадь, одним ей ведомым чутьём, угадывала, куда нужно ступать, и не теряла дороги в кромешной тьме. Ему надо было проехать больше пятидесяти километров. Кассир, который выдавал им с главным счетоводом деньги, задержался и отпустил причитающуюся за остатки сданного зерна сумму, когда уже начало темнеть. Счетовод закрыл чемодан на ключ, привязал к саням и остался по каким-то делам у родственников в Баево. Колька ехал домой один. Снегопад начался сразу, как только он отъехал. К середине пути ветер усилился, поднялась метель, и он старался поскорее проскочить безлюдные места. Ох, уж эти алтайские метели да вечное бездорожье! В одном месте на повороте ему показалось, что голос метели пронзил тоскливый волчий вой. Он инстинктивно стал нахлёстывать и без того напрягавшую все силы кобылу, та рванула и пролетела махом километра четыре. Потом, устав, сбавила шаг, всё ещё ожидая от возницы окрика или удара, которого не последовало. Но вдруг она почувствовала, как натянулись гужи – надо остановиться. Лошадь встала.

Седок повозился в розвальнях, пошуршал соломой, вылез, обошёл сани, и выругался звонким молодым тенорком. Привязанный верёвкой чемодан оторвался, и конец её он обнаружил болтающимся. Постоял, прислушался, и, убедившись, что ничего не доносится, кроме свиста метели, развернул лошадь и поехал обратно. Конечно, Милка была раздосадована таким поворотом событий – до дома оставалось рукой подать. Но, подчинившись, побежала назад, навстречу ветру.

На том самом повороте, где хлестнул лошадь, Колька нашёл припорошенный снегом чемодан с колхозными доходами, предназначенными для окончательной выплаты за трудодни и кое-какие приобретения. После перенесённого страха от возможной потери кассы ему уже не такими жуткими показались метель и темень, и остаток пути он проехал, снова и снова перебирая в уме возможные последствия и радуясь везению. За такое можно и в тюрьму сесть. У него за плечами унижение, перенесённое от деревни, в которой куда ни пойди, наткнёшься то на деверя, то на дядьку. Советчики среди них были, а помощников не припомнить. Пережив такое в детстве, он не со всеми открыт и откровенен, несмотря на юный возраст, в речах сдержан.

Время было непростое. Не одну их семью оно достало железной лапой.

Страну уже захлестнула непримиримая борьба с «врагами народа». Ужесточались законы. В самой глухой деревне люди, прежде чем сказать слово, оглядывались, можно ли в этой компании. Назначались тайные осведомители. А кто они? Если даже догадывались, делали вид, что не знают. Друг другу не доверяли. Из уст в уста, шёпотом, передавали слухи о том, кого взяли ночью, в какой деревне обнаружили следы антисоветского заговора.

В школах детишек учили бдеть и выявлять.

Та злосчастная ночь, о которой Николай так чётко вспоминал спустя годы, всегда превращалась в тягомотину, из которой он никак не мог выбраться. Потеря и находка чемодана и то сближение с братом Антоном аукнулись долгим эхом.

Он не стал тогда заезжать в контору. Пережитый страх погнал его домой. Мать выглянула из горницы:

– Поешь. Там, на припечке еда.

Колян разделся, поставил чемодан, и, стараясь не тревожить больше матери, которой рано вставать на работу, и, заметив, что Антон, лежащий на железной кровати в кухне, не спит, ужиная, рассказал ему тихонько о приключении со счастливым концом. И вдруг коротким взглядом в лицо брату выхватил, как глаза того сверкнули неподдельным, недобрым любопытством. Но не задержал на этом внимания: брат тут же прикрыл их веками.