Нурбек Турмахан - О чем не говорят мужчины

Город назывался так, как будто его придумали в спешке – серый, звенящий на стыке двух дорог, он стоял посреди ничего, окружённый однотипными многоэтажками, пыльными рынками и остановками, где даже летом пахло промозглой весной. В нём всё казалось временным: мосты, скамейки, люди. Только дома стояли прочно – как будто навечно.

Квартира была на третьем этаже хрущёвки с облупленным фасадом. Подъезд с жирным налётом времени, почтовые ящики с проржавевшими щелями и лифт, который не работал уже лет семь. Чтобы попасть внутрь, нужно было постучать три раза и толкнуть дверь плечом – замок заклинивало.

Внутри пахло уксусом, жареным луком и чем-то металлическим. Пол поскрипывал даже под кошкой. Вечерами стены становились тонкими, как бумага: слышно было, как ругается соседка снизу, как кашляет дед справа, как ребенок плачет через две квартиры.

Комната Амира – узкая, как пенал. Кровать прижата к стене, у окна – старый письменный стол с рассохшейся столешницей, на ней выцарапаны буквы. Над столом лампа с абажуром, который когда-то был белым, а теперь – цвета старого молока.

На стене – постер «Один дома», неровно приклеенный скотчем, по углам отклеился, трепещет на сквозняке. Рядом – вырезки из журналов: Том и Джерри, старый логотип “Cartoon Network”, кадры из какого-то фильма про далёкие страны, где дома из дерева, а солнце не прячется неделями.

Книги стоят стопками. На полке – её нет. Просто на полу, у стены. Он любит перечитывать. Особенно один абзац – про мальчика, который решил больше никогда не плакать. И не смог.

Музыкальный плеер – китайский, облупленный. Наушники запутаны, как провода в заброшенном доме. Он надевает их всегда одинаково: левый – в первое ухо, правый – потом. Ритуал.

Он включает музыку. Песню, которую слышал впервые ещё в детстве. Она будто распутывает узел внутри.

За окном – маршрутки с битыми фарами, сломанная скамейка, мужчина в грязном пуховике, который каждое утро курит у столба. Он даже стал привычным.

Амир садится на подоконник. С чашкой чая – заварка старая, дно чашки треснуло, но мама не выбрасывает, говорит: «Пусть ещё послужит».

Он смотрит вниз.

Слушает музыку.

И как будто уходит.

Не в город. Не в себя. А куда-то, где всё другое. Где отцов не бывает пьяных, где стены толстые, где книги шепчут, а не молчат. Где он – не тень.

И вот в такие моменты он чувствует: этот дом – не его. Но он – в нём. И пока музыка играет, пока чай не остыл, пока за окном всё такое же – он ещё может быть собой.

Амир смотрел «Один дома» каждый Новый год. Не потому что смешно. Не потому что весело. А потому что этот фильм был – последним убежищем.

Когда-то вся семья собиралась в одной комнате. Пахло мандаринами, мама приносила салат в пластиковой миске, отец громко смеялся над тем, как Кевин поджарил вора утюгом.

Братья были ещё совсем малыши, сидели с открытыми ртами, а Амир – в обнимку с подушкой, в носках с дыркой на пятке. И хотя за окном шёл серый снег, а в квартире лампочка мигала, внутри было тепло. Настоящее. Семейное.

Они смеялись.

Они были вместе.

Потом всё распалось.

Братья подросли и уже не верят в чудеса. Мама уставала даже просто смотреть в сторону телевизора. А отец… он уже давно не был частью праздников. Иногда его не было вовсе.

Но Амир продолжал смотреть. Каждый год. Одинаково. В одних и тех же тапочках. С той же треснутой чашкой.

Он включал «Один дома» – не как кино, а как обряд.

Как будто через экран мог достать то, чего уже нет.

Как будто фильм держал в себе тот единственный вечер, когда всё было хорошо.

Он любил книги так же. Не меньше. А может, даже больше.

Книги были как параллельные вселенные, куда можно было сбежать без паспорта. Они не задавали вопросов, не ругали за оценки, не били, не орали, не пахли перегаром. Они просто открывались – и впускали.

Он читал под одеялом, с фонариком, чтобы не будить братьев. Иногда даже дышать боялся громко, чтобы слова не разбежались со страниц.