Ксения Пашкова - Ник и Ясмина

Неподъемная тяжесть век. Тело, налитое привычной проклятой усталостью. Расплывчатое восходящее солнце за окном атакует мои глаза, и я, задыхаясь от мысли о сегодняшнем дне, с головой зарываюсь под одеяло. Раньше мне было невдомек, что можно жить, ничего при этом не желая. Требовательное «хочу» вдруг исчезло, и ему на смену пришло совершенно бесстрастное равнодушие. Не настолько глубокое, чтобы убить, но достаточно сильное, чтобы превратить меня то ли в зомби, то ли в переваренный овощ.

Сегодня день моего легендарного возвращения на учебу. Уверен, все жаждут увидеть мои ввалившиеся глаза и посеревшую болезненную рожу. Уже представляю, какими жалостливыми и наигранно сочувствующими будут их взгляды. Лучше бы им отнестись ко мне с насмешкой и жестоким пренебрежением, чтобы в очередной раз убедить меня в мысли, что я, как ни крути, ничего не стою.

Мама традиционно без стука врывается в мою комнату с утренней порцией таблеток разной формы и стаканом воды.

– Просыпайся! – она принимается раскачивать мое свернувшееся в клубок тело, пока я недовольно мычу под одеялом. – Не вынуждай меня снова приносить холодную воду.

Она не понимает. А я не могу объяснить, что не все происходящее зависит от меня. Иногда я выхожу из-под собственного контроля.

– Сегодня обойдемся без ледяной воды, – отвечаю я, выбравшись из-под теплого одеяла.

– Ну, рассказывай, как настрой? Боевой? – она смотрит на меня с плохо скрываемой надеждой в светлых глазах.

– Конечно, ма, по мне разве не видно? – я давно перестал натягивать на лицо счастливую маску, потому что улыбка все равно выходит какой-то жалкой кривой гримасой.

– Но врач сказал, – ее голос окрашивается внезапным разочарованием.

– Мы все знаем, что он сказал, ма, но это не значит, что все так быстро вернется в прежнее русло.

Из любви к ней я просто не смог сказать, что как прежде уже не будет.

– Что ж, – она кивает в сторону таблеток и направляется к выходу, – надеюсь, завтра тебе станет чуточку лучше.

Само только слово «завтра» должно вселять надежду, ведь новый день всегда несет в себе перемены, возможности и шанс что-то изменить. Но для меня существует только «сегодня», да и то только если повезет (везением я называю дни, когда моя крыша не подтекает и остается сухой).

Мне никогда не нравилась зима со всеми ее неизменными атрибутами: нелепыми праздниками, теплой одеждой, удушающими шарфами, постоянно теряющимися перчатками, скользкими дорогами и метелями, превращающими меня в злобного замерзшего снежного человека. Но в этом году мне абсолютно плевать на все вышеперечисленное.

Из-за подтормаживающего сознания у меня уходит несколько минут на то, чтобы рассмотреть высокие, кажущиеся мягкими, сугробы. Я подхожу к образовавшемуся пригорку и, повернувшись к нему спиной, падаю прямо в объятия снега. Если мама сейчас посмотрит в окно и увидит эту изящную картину, ее точно хватит инфаркт.

Я лежу и пытаюсь понять собственные чувства, набираю в руки снег и жду, пока он растает. Делаю так до тех пор, пока покрасневшие ладони не начинают гореть. Вместо того чтобы подняться, я равнодушно бросаю небольшую горсть январского снега себе в лицо. Его часть попадает в глаза, и мне приходится их закрыть, погрузившись на какое-то время в мир кромешной тьмы и холода.

– Ник! – откуда-то со стороны раздается звонкий встревоженный женский голос, который я узнаю в любом состоянии.

Я лениво поворачиваю голову и замечаю бегущую ко мне Лунару. Дуреха снова вышла из дома без шапки. Куда только смотрит ее писатель?

– Ты, ты… – она тяжело дышит после пробежки по сугробам. – Ты чего тут валяешься?

– Тебя жду, – я снова перевожу взгляд на бледно-голубое небо и солнце, спрятанное где-то там за лохматыми облаками.

– В снегу?!

– А что? Ты же любишь природу, а это, – я хлопаю ладонями по снежному покрову вокруг себя, – настоящее единение с ней.

– Холодно ведь, – осторожно говорит она, явно волнуясь из-за моей возможной реакции.