Даниил Миридонов - Наследство

Наследство

I

Дождь шел третий день. Не проливной, не яростный, а тот самый, осенний – нудный, холодный, проникающий под самую кожу, в кости, в избу. Он стучал по прогнившей жести крыши старого Козьмина дома мерным, унылым тактом. Вода скапливалась в колеях разбитой улицы, превращая ее в бурое месиво. Воздух в избе был спертый, пропитанный запахами сырости, старого дерева, дешевого махорочного дыма и чего-то кислого – то ли прокисших щей, то ли немытых тел.

Петр Козьмин, старший, сидел на лавке у печи, спиной к маленькому, запотевшему окошку. Он чинил сеть. Пальцы, корявые, с почерневшими от смолы и вечной грязи ногтями, ловко вязали узлы.

Лицо у Петра было грубое, с глубокими морщинами, застывшее в выражении тяжелой усталости и привычной озлобленности на весь белый свет. Глаза, маленькие, глубоко посаженные, следили за иглой без интереса. Он крякнул, поправил на животе растянутый свитер.

– Сгнила всё, – хрипло пробурчал он. – И крыша течет, и стены мрут, и сети… Одни дырья. Как жить-то? А?

В углу, на другой лавке, сидел младший брат, Семен. Более сбитый, коренастый, с круглым, всегда немного испуганным лицом. Он точил нож о брусок, водя клинком с монотонным, шипящим звуком. Сосредоточенный, весь в простом действии.

– Живем же, – тихо отозвался Семен, не поднимая глаз от ножа. – Отец жил… и мы живем.

– Отец! – Петр фыркнул, дернув сеть. – Дожил до того, что сдох на печи. Какое наследство оставил? Дырявую крышу над головой, долги в сельпо, да вот эту развалюху. И сети эти… На помойку только. Рыбы-то нету! Выбили всё.

Он замолчал, тяжело дыша. Семен вздохнул, положил заточенный нож на стол, аккуратно вытер руки о штаны.

– Надо печь протопить, Петь, – сказал он. – Холодно. Сырость заела. Дровец подкинуть.

Петр мотнул головой. Семен встал, потянулся, кости хрустнули. Он подошел к русской печи, массивной, почерневшей от времени и копоти. Открыл чугунную заслонку. Жар давно ушел, остались лишь угли, тлеющие слабым багровым светом. Семен взял из корыта несколько поленьев и стал аккуратно укладывать их на угли. Пламя лизнуло кору, затрещало.

– Эх, – вздохнул Семен, глядя на огонь. – Помнится, отец… уху варил на всю улицу. Караси, язи… Аромат стоял…

– Помню, – буркнул Петр. – И водку пил на всю улицу же. Пока последнюю копейку не пропьет. Икру, бывало, приносил… красную. Соленую. Вкусно было.

Семен кивнул, мешая огонь кочергой. Вспомнил: маленький, сидит за столом, отец ставит перед ним кусок черного хлеба, густо намазанный ярко-оранжевой икрой. Соленый, жирный вкус во рту… Роскошь. Отец смеется: «Жри, Сёма, жри!»

– Красная… – прошептал Семен. – Да… Было. Прям… пальцы липкие были после. И язык… как шершавый становился, солью-то. А хлеб… черный, мякиш теплый, а сверху – холодная, жирная…

Петр отложил иглу, вытер рукавом нос, оставив блестящую полосу на щеке.

– Хлеб? – хрипло перебил он. – Хлеб-то он ворованный, с пекарни чаще. А икра… помню, как притащит. Весь сизый, сопливый. Глаза мутные, как у дохлой рыбины. «На-ка, жрать!» – орет. А сам уже на взводе. Трясется. Пахнет от него – перегаром, потом да… селедочным рассолом, будто из бочки вылез.

– Зато уху варил… – упрямо продолжил Семен, уставившись в огонь, будто проваливаясь в него. – Помнишь? На всю улицу. Котел – пудовый, чугунный. Пена – белая, густая… как слюна. Шум стоял – бульк-бульк-бульк… Чавкотня эта… Люди с ложками своими, мисками… Скамейки все липкие, лужи на полу…

– Люди! – Петр фыркнул, подбирая упавшую петлю. – Кто? Пьянь оборванная. Пьянь вонючая. Сидят, чавкают. У одного щека в саже, у другого сопля до бороды тянется, третий икру рыгает обратно в миску – «Ой, простите, хризантемы мои!» – и снова лезет ложкой. А отец… отец орет похабные частушки, ногами дрыгает, чуть котел не опрокинул. Потом – драка. Из-за последнего карася. Костяк-то жилистый, а мяса – кот наплакал. Двое схватились – волосья на себе рвут, кровь с носа хлещет прямо в уху. А остальные – хохочут, голосят. Аромат стоял… да. Аромат ухи, блевотины, крови, да дешевого самогона. Праздник.