Александр Дорофеев - Московское наречие

Родился он лохматым и чернявым. С петлей на шее. В тапочках и костюме, распоротом на спине. «Не от цыгана ли?» – звонко шлепнула акушерка. Вопрос пробудил младенца, задев на всю, пожалуй, жизнь. Кажется, понятно, что сын Божий, но в этом мире явный подкидыш.

Он закричал, и сразу смутные воспоминания обволокли, будто в чае с молоком встретил чаинку, развернутую цельным листом, на котором посильно увидеть, что было или будет, хоть это вроде бы одно и то же…

В праздничный день безлюдно в городской бане. На каждом шкафчике перевернутая шайка. По предбаннику между квадратных каменных колонн плутает на велосипеде отрок – в белой майке, чалме и черных шароварах, обуженных бельевыми прищепками. Сделав петлю, замыкает дверцу, не слезая с велосипеда. И снова кружит в серой полутьме пустого предбанника – все быстрее и быстрее, врезаясь и дробя колонны, уподобляясь стальной ложке в стакане тонкого стекла.

Наверное, это было крушение прежней жизни в сумеречном чистилище, которое ужасно не хотелось покидать. Маленький, голый, беззвучный, как бубен на полке, влекся он куда-то по бесконечному банному коридору. Точнее сказать, его волокли, толкали, выпихивали… Хотя он так упирался, что вытянуть смогли лишь с помощью разреженного воздуха – вакуум-экстракторным устройством. Из привычного уютного покоя, из некоего замкнутого шкафчика он ахнул, будто умер, придушенный пуповиной, в слепящий холод столичного района Кузьминки. Словом, извлекли с трудом, как коренной зуб, ветвистые корни которого тянулись аж в центральную часть Окско-Донской равнины, под Тамбов, где жили прадеды – одни пастухи, другие плотники, рубившие еще при Петре Алексеевиче первые струги на Цне, каковая текла тогда в другую сторону, впадая в реку Воронеж.

Несмотря на цыганский пиковый вид, трудно было бы сыскать более русского человека. Знакомый астролог вычислил, что происходит он прямиком из восточнославянского племени кривичей. И фамилия характерная – Бубен. Да и имя тоже – Кузьма. Тут, правда, помогло место рождения. Иначе назвали бы, пожалуй, Туром в честь вымершего первобытного быка, которого пасли предки.

Покуда Кузя привыкал к зрению, слуху, обонянию, ко всем очнувшимся чувствам, он и сам менялся – то светлел, то вновь темнел, а затем порыжел и закудрявился, будто каракулевый ягненок, обернувшись агнцем с порочными замашками.

Соседка по подъезду, неведомо как и в какие времена заброшенная к ним с Британских островов, увидав однажды Кузю на лестнице, умилилась до слез: «Да это же юный Байрон!»

Таким нелепым образом планка была установлена, и требовалось хоть как-то подтянуться. Впрочем, это мудрено на попечении безотказных, потакающих во всем бабушек. Когда Кузя, к примеру, садился на горшок, ему почему-то требовалась полная тишина, и она в комнате именно воцарялась – не гробовая даже, а по сию пору именуемая в семейных преданиях горшочной.

Кормился он в основном пенками из огромного медного таза с вареньем и попивал сладкую вишневую наливку, что, наверное, сверх меры развивало чувственность.

Кузины именины приходились на первое ноября – девичий, или курячий, праздник. В этот день варили петуха, а обычные с виду яйца делались целебными.

Он хорошо помнил, как в Толмачевском переулке собирались у церкви богомолки с курами, ожидая Козьму с Дамианом, и те непременно являлись, держа в руках по гвоздю. Может, поэтому с малолетства он строил куры, ферлакурничал, ухаживая за всеми без разбору дамами, – обходительный и любезный куртизан.

Когда ему было года три, Кузя впервые серьезно увлекся, можно сказать, женщиной.

Она стояла у краеведческого музея подле черной чугунной пушки. Всякий раз, прогуливаясь мимо с няней, Кузя льнул к этой бабе и замирал от неопознанной еще страсти. Пылко обнимал бедра, ощущая, как они теплеют и согреваются под руками. На всю жизнь запомнил это чувство, хотя оно всего лишь подтверждало неведомый ему тогда второй закон термодинамики.