Сергей Стеблиненко - Лотерея «Еврейское счастье»

Моей жене Наталье посвящается…

В начале было слово…

– Здравствуйте! – звук мягких шлепанцев приближался снизу по лестнице.

– Здравствуйте, Полина Львовна, – ответил я.

Надо сказать, этот диалог длился уже почти год. После выписки из больницы, врачи строго настрого запретили мне выкуривать больше двух сигарет в день. Жена следила за этим строго, поэтому остальные 18 сигарет из пачки приходилось втягивать в себя не дома, а на лестничной клетке между вторым и третьим этажами, куда власть жены над моим здоровьем не распространялась.

– Давно хотела у Вас спросить, – голос в тапочках приближался все ближе и ближе.

– Спрашивайте, – ответил я.

– Над чем Вы сейчас работаете? – тапки уже поднялись на второй этаж и выходили на финишную прямую.

– Роман, – вздохнул я. Вот уже неделю, как была написана первая фраза – «Сначала было слово», но дальше ничего в голову не приходило. Именно так уже начиналась одна популярная книга, автору которой удалось сделать ее всемирным бестселлером.

– И о ком же будет Ваш роман, – последнее слово, ударенное на первый слог, прозвучало чрезвычайно романтично.

– О евреях… О ком еще можно писать в этом городе?

– Ой, перестаньте! – тапочки неумолимо приближались все ближе и ближе, – Разве может не еврей создать хорошую книгу о людях, имеющих открытое на все стороны света сердце и застегнутую на все пуговицы душу?

– Это… как? – не понял я.

– Евреи открыты для всех, но редко подпускают к себе слишком близко! У Вас ничего не выйдет – писать пронзительно и мудро, как Шолом Алейхем, Вы не сумеете, а стремительно и кратко, как Бабель, – не сможете.

– Почему? – удивился я.

– Причина проста, как мир, – для этого нужно родиться, как минимум, в ермолке, а как максимум – в сюртуке и шляпе. Ни первого, ни второго у Вас нет, – над тапочками уже возвышалось тело соседки с третьего этажа, все еще видной женщины весьма преклонного возраста, но совершенно непреклонного характера.

Каждый день в это время она спускалась на первый этаж к почтовым ящикам за газетой для своего мужа Якова Михайловича. На этот раз, помимо «Вечерки» в ее руках было письмо, обклеенное со всех сторон большими и яркими заграничными марками.

– Вот я и спрашиваю – зачем Вам этот гембель? – разглядывая письмо, продолжала соседка, – Что, нельзя писать об украинцах, молдаванах, или, на худой конец… – дойдя до худого конца, Полина Львовна несколько замешкалась.

– Конечно можно, но… – попытался сгладить неловкость я.

– И, что, но?

– Но, что делать, если меня всю мою жизнь окружали как раз евреи? Соседи, друзья, знакомые… Пройти мимо и не написать ни строчки просто невозможно!

– Что есть, то есть, – согласилась спина уже поднимающейся на третий этаж соседки.

– Вот и решил описывать эту выдуманную от начала до конца историю одесских евреев, как бы, со стороны…

– Надеюсь, с хорошей стороны?

– Со стороны одессита, в жилах которого течет густой интернациональный коктейль, слегка приправленный мелькнувшей в третьем колене ермолкой по отцовской линии.

– Ну, это уже совсем другое дело! Не забудьте, что первым читателем Вашего опуса должен быть мой Яша. Можете мне поверить – от Вашего романа, – она опять сделала ударение на первый слог, – он не оставит камня на камне…

На третьем этаже звякнули ключи, и скрипнул дверь.

– Да, чуть не забыла, в этом романе не должно быть начала и конца…

– Это как же? – удивился я.

– Вы не присутствовали, когда в этот город приехали первые евреи, и, дай Бог, не увидите, как уедут последние. В общем, дерзайте и не забудьте подписать Яшин экземпляр с пожеланиями здоровья!

Дверь захлопнулась.

«В начале было слово».

Все-таки начало выбрано правильное – подумал я и погасил окурок…

Девушка сидела на скамейке городского сада и читала книгу. Фиолетовое солнце только поднималось над кинотеатром Уточкина и еще не успело превратить это чудесное летнее утро в привычный дневной ад. Ветер ласково щекотал листья старых каштанов, а львы на постаменте улыбались на всю ширину своей звериной пасти.