Галина Калинкина - Лист лавровый в пищу не употребляется…

Воспрянь, псалтирь и гусли! Я встану рано…

Псалом 107-й

На ночь всегда нужно прощаться. Вот счёт окончу…

«Ложки серебряные – Миле,

бусы агатовые и полуимпериал – Веке,

ридикюль крокодиловой кожи и полуимпериал – Тусе,

«Мозера» карманного –Товке,

полуимпериал и папашин портсигар в двадцать золотников – ему же,

запонки с тарантулом, перстень-печатку и полуимпериал – Мике,

вазу Галлэ с черной хризантемой, серьги-«слезки» горного хрусталя,

и полуимпериал – снова Миле,

Евгению – молчуна-«Макария»,

барометр Карла Воткея и «Гусляра» медного с чернилами…»

Зачеркнуть. Без чернил.

«Шуше – «Спас–Эммануил», «Спас – Лоза Истинна», «Спас – ярое око»

и Матушку-«Елеусу», фантаскоп со стеклянными пластинками для туманных картин, «Ниву» за 1911-й год и альбом с карточками ей же,

Псалтирь с серебряными застежками,

лестовку, молитвенник сафьяновый – Липе,

«Николу дырявого»,

«Николу паленого» и «Прибавление ума» в храм снести,

к отцу Ульяну…»

Теперь можно снести. Пусть снесут.

«Дома Малый и Большой – за живущими в них. Платье – нищим.

Книги…».

А что делать с библиотекой? Кому нужна пыль собрания сочинений отмененных авторов? Книга – дух, не тело, не плоть. Книга – воздух, книга – слезы; как отдашь? Про библиотеку подумать и вписать. Память на девяносто первом году принялась шельмовать. Прошлым годом сносно вела, а нынче себя оговаривает. Жил каждый день и незаметно из мальчика стал старик. Теперешняя жизнь сузилась так, что оторванная пуговица, расколотая чашка, выпавший снег – событие.

Лавр Павлович выключил лампу под зеленым плафоном и тут же снова включил. Зажег от спички витую стеариновую свечу и вовсе погасил зеленый. В горсти трепыхалось пламя, обжигая узловатые пальцы и едва освещая спинку кровати, подлокотник кресла и угол с книжными полками – часть разгороженного, тесного, а прежде просторного, в два окна, кабинета. Опасаясь заскрипеть дверными петлями, крадучись выбрался в приоткрытую дверь и зашаркал ближе к спальне Шуши. Свет тащился за свечой через весь зал.

От оконного занавеса на бахрому гобеленовой скатерти и львиные ножки «Бехштейна» пролегла безукоризненная игла лунного луча. Приостановился у рояля, порицательно покачав головою, как на вещь странную, не входящую в его смертную опись. Задержался возле круглого стола, прислушался к сонному голосу из комнаты внучки.

«В горнице, где мы собрались, было довольно светильников… Меж тем отрока привели живого, и немало утешились».

– Шушка, вслух читаешь?

– «…И провожали его до корабля».

Александра шумно захлопнула книгу.

– Тсс…не греми. Спят. Ставлю вопрос: откуда это? Знакомо.

– Так…

– Уж и ответить трудно. Помешал. Всем мешаю.

– Деинька, иди спать.

– Каждый день докладываю им про болезнь «старуху-бессонницу». Не удосуживаются запомнить: прежде второго часу не почиваю.

– А нянька говорит, от бессонницы молиться святым Киру и Иоанну.

– Пустое.

– А я вот читала, древние греки под постель клали лавровую ветку, чтоб сны снились.

– Победные?

– Вещие.

– На что мне? Я всё повидал из жизни своей.

– А который теперь час? «Макарий» всё молчит.

– Не на то дана ночь, чтобы всю её спали. Послушай лучше, что отец твой пишет.

Старик отступил с порога в темноту зала, склонился со свечою над столом и, надев очки, подвязанные на веревке вокруг шеи, громким шёпотом принялся зачитывать: «Люблю огни малые: ночники, настольные лампы, матовые светильники в дребезжащих вагонах, как задраенные иллюминаторы. Люблю свечи и лампады – свет утешающий. Люблю свет, дающий призрачность покоя в круге своем, обещающий увод от напастей, что во мраке за ним. Тихий свет – дар и благодать, точка притяжения. Тянет из темноты поднырнуть в круг абажура, под благодать. Люблю тлеющие угли, светотени, блики, светлячковые переливы, но не огонь яростный: не лучину, не факел, не сторожевое пламя костров у бивака. В тихом свете пишут письма, читают Псалтырь, под ним штопают и вышивают, убаюкивают дитя, творят молитву