Викрам Сет - Лишь одна музыка

Издательство Иностранка^>®

* * *

Филиппу Оноре

Сей труд бы, верно, начат не был,
Пойди все чуть другим путем,
А мы б тогда, под серым небом,
Стоять не стали под дождем.
Итак, твое мне здесь даренье —
Бумага, ручка, вдохновенье,
Октавы, легкое туше,
Фонтаны слов и мир душе.
И как же вышло все так ловко?
Лишь случай? Не был озарен
Идеей вдруг я; Аполлон
Писать не дал мне под диктовку.
Пускай! Но то, чем тлел наш дух,
Уйдя в слова, вернулось вслух[1].

И в те врата войдут они, и в том доме будут жить они, где нет ни облаков, ни солнца, ни тьмы, ни сияния, лишь один безраздельный свет; ни шума, ни тишины, лишь одна безраздельная музыка; ни страхов, ни надежд, лишь одно безраздельное спокойствие; ни врагов, ни друзей, лишь одно безраздельное исповедание и сущность; ни конца, ни начала, лишь одна безраздельная вечность.
Джон Донн[2]

Часть первая

1.1

Ветки голы, вечернее небо – молочно-фиолетово. Здесь не тихо, но спокойно. Ветер гонит рябь по черной воде в мою сторону.

Вокруг никого. Птицы замерли. Дорога разрезает Гайд-парк насквозь. Я слышу только ее белый шум.

Я пробую скамейку рукой, но не сажусь. Как вчера, как позавчера, я жду, пока в голове не останется ни одной мысли. Я смотрю на воду Серпентайна.

* * *

Вчера, на обратном пути через парк, я остановился на развилке. Мне показалось, что кто-то остановился у меня за спиной. Я пошел дальше. Шаги по гравию последовали за мной. Шаги не спешили; казалось, мы идем в одном ритме. Потом, вдруг что-то решив, они ускорились. Меня обогнал мужчина в толстом черном пальто, довольно высокий, моего роста, молодой, судя по осанке и походке. Лица его я не видел. Он явно торопился. Вскоре, не желая сразу выходить на яркие огни Бейсуотер-роуд, я опять остановился, на сей раз возле дорожки для верховой езды. Послышался приглушенный стук копыт. Однако этот звук ни во что не воплотился. Я посмотрел налево, направо – никого.

* * *

Приближаясь к моему дому Архангел-Корт, я чувствую, что за мной следят. Вхожу в холл, там – цветы, композиция из гербер и каких-то листьев. И камера наблюдения. Здание, за которым следят, – безопасное, безопасное здание – счастливое.

Несколько дней назад молодая женщина за прилавком в булочной «У Этьена» сказала мне, что я счастливый человек. Я заказал семь круассанов. И она, давая мне сдачу, сказала:

– Счастливый вы человек.

Я уставился на нее с таким недоверием, что она опустила глаза.

– Вы все время напеваете, – сказала она гораздо тише, наверное почувствовав необходимость пояснить.

– Работа у меня такая, – сказал я, устыдившись своей реакции. Появился следующий покупатель, и я вышел.

Кладя круассаны – все, кроме одного, – в морозилку, я заметил, что напеваю все тот же почти лишенный мелодии мотив одной из последних песен Шуберта:

Пред ним человек, и плачет он, бедный,

Ломает руки в страданье немом.

Мне страшно взглянуть на лик тот бледный,

Ведь те же муки во мне самом[3].

Я ставлю воду для кофе и смотрю в окно. С восьмого этажа вид простирается до собора Святого Павла, до Кройдона и Хайгейта. Сквозь коричневые ветки парка я смотрю на шпили, башни, трубы. Мне неуютно в Лондоне – даже с такой высоты городу нет конца.

Но Лондон – не Вена. И не Венеция. И уж тем более совсем не мой родной город на севере, окруженный вересковыми пустошами.

* * *

Песня, которую я напевал, однако, совсем не связана с моей работой. Шуберта я не играл уже больше месяца. Моя скрипка скучает по нему даже больше, чем я. Настраиваю ее, и мы входим в звукоизолированную комнату. Ни звук, ни свет не проникают извне. Остаются только мои ощущения от бега электронов внутри металла, от трения конского волоса, натянутого на акрил.

Я не стану играть то, что мы исполняем квартетом, то, что напоминает мое недавнее музицирование с другими человеческими существами. Я буду играть шубертовские песни.

Следующая страница