Саша Атум - Коты погибают в тени

Горький запах полыни исчезает из моего измученного сознания.

Голова, набитая комом мыслей, от которых она давно устала, падает на плечо. Я тяжело вздыхаю, и дым продолжает просачиваться в мои ноздри, но он далёк. Я рад, что хоть где-то могу избавиться от этого.

Во сне мне слышится маршевый ритм, и в голове сразу встаёт моя Германия, мой Берлин. Не тот Берлин, что я видел перед отъездом – ещё целый, но уже тихий и покоящийся в руинах. А тот, что я видел ещё в детстве, в конце двадцатых – начале тридцатых годов, когда он ещё не был насквозь пропитан каким-то страшным и искажённым фашизмом, который мы превратили в нацизм.

Это было то мирное время, когда я чувствовал сладкий запах, льющийся из Берлинских садов, где росли яблони, груши и ещё не познавшие печали ивы. Когда газоны были зелены, и не слышались в шуршании травы тихие мольбы, которые до нас донёс ветер из дальних покорённых и униженных стран. Когда на терновых кустах не показывались и исчезали капельки крови, а на крышах невысоких домов не виднелись нимбы отвернувшихся от Германии и её союзников святых.

Звёзды в те прохладные ночи зажигались с тихим ударом по маленькому колокольчику, и я мог уйти гулять с другими детьми на утопавшие в блеклых цветах и плюще каменные руины, стоящие на вершинах холмов, и не знать, как уныло выглядит мир где-то далеко-далеко, став местом войны и хаоса.

Из лавок с манящими вывесками доносился терпкий, густой аромат каких-то трав, который сейчас напоминает мне волшебство моего детства. Ту самую загадку, которую я до сих пор не разгадал – когда всё началось, лавки закрылись, и я так и не узнал, что это были за травы со столь магическим ароматом. Вернувшись домой, я бы засушил их и поставил в простую белую вазу, чтобы хоть где-то в этом мире оставалось волшебство.

Тогда я брал палки и дрался с мальчишками, воображая себя самым смелым рыцарем из всех, что когда-либо существовали во всей Вселенной. Я прятался с ними в моренах, представлял, что наша река – распутное море, с обманчиво-нежной пеной на берегах. Мы видели с ними прекрасных океанид, подмигивавших нам из воды своими светло-светло голубыми мерцающими глазами.

Мы видели во всём нежность и величие, гордились, что по нашим венам течёт горячая кровь, согревающая наши молодые сердца, готовые к подвигам. Ну разве может быть гордость грехом, думали мы, лёжа на траве, подставив лицо ветру и щуря глаза на солнце. А рядом было гранатовое дерево, из-за которого мы были частично в тени – мы срывали с него плоды и представляли, что это и есть тот самый неизвестный нам ещё вкус любви.

Любили мы волновать своих отцов и матерей – уходили к руинам на ночь глядя, стаскивали ветки в кучу и поджигали их. Ночь опускалась на нас, но вместо тяжести мы чувствовали лёгкость и свежесть. Луна дарила нам чувство присутствия богов, мрачных, измождённых чем-то непосильным, и по-своему одиноких.

Один из нас доставал свирель, играл на ней, и мы, глядя на слабые, едва греющие наши тела язычки пламени, представляли, как сидим мы посреди леса, и подкрадываются к нам сзади раскосые дриады, фавны и кентавры, и что шелохнёмся мы – и все они бесшумно шагнут назад, в одинокую темноту леса. В детстве все мы вбирали в себя искры, которые должны были поддерживать огонь любви в наших ещё маленьких сердцах.

Мой отец всегда искал нас в такие ночи. Находил он нас со злобным блеском в глазах, но услышав мелодию свирели, всегда успокаивался, тихо подходил к нам и бесшумно садился рядом, задумчиво глядя на костёр. Так мы и сидели до самого утра. Изредка отец рассказывал нам какие-нибудь истории – и придуманные, и из своей жизни. Ему нужно было становиться сказочником, говорили мы между собой, когда в следующий раз брали палки и убегали загород, навстречу падающему солнцу, и всё сильнее мерцающему серпу луны.

Берлин был другим городом с другими людьми.