Игорь Нэд - Кошель и лето

Его внешность запоминалась сразу. Мордашка – свап мартышки и французской бульдожки: широко посаженные глаза с пушистым ресницами, вздёрнутая пуговка носа, большой рот с красными толстыми губами, редкие зубки. Клоун – гримировать не надо.

Кошель, Олежка. Товарищ из детства, дворовый приятель и соучастник наших подростковых бесчинств и похождений.

Я не видел его, и ничего о нём не знаю, почти 43 года.

Просто даже забыл, что он был.

И встретил вдруг его "октябрятское" фото там, где никак не ожидал – в Интернете, на сайте городских ретро-фотографий.

И это всколыхнуло во мне целый пласт разных воспоминаний о событиях нашего общего подросткового, советского детства.

Кошеля знал весь район и вся **-я школа. Мелкий шкет, развесёлый чертяка, куривший, по-моему, с первого класса, пройдоха и выдумщик, неунывающий хохотун и матерщинник.

Хотя жилось ему, в общем-то, не сладко. Мать – измученная женщина, просто была не в состоянии с ним сладить. Она только безропотно ходила в школу по вызовам (благо, жили они через два дома от школы), да беспомощно плакала потом. Насколько помню, там ещё кто-то младший в семье был.

Кошель-старший воспитывал сына прямо и без обиняков – фингалом под глаз и табуреткой. Когда не пил.

А когда пил, давал рубли, сигареты, ириски и пенделя под зад, чтоб не отирался без толку дома: всё равно уроки не делаешь, мол.

Олежек плакал вместе с мамой, обещал ей больше не хулиганить, и начать учиться, но…

Но безвылазно сидел в двойках и тройках, регулярно приводился к завучу, директору, а потом и к инспектору ПДН Оленёвой за свои художества.

Некая бесячья бацилла в крови Олежки, толкала пацана на жизнь невероятно весёлую и увлекательную. Правда, не без "побочки".

Вот он визжащих девчонок в туалете гоняет, а вот уже трясёт мелочь у буфета с какого-то додика, а не то мышь дохлую принесёт в класс и сорвёт урок. Короче, резвился Кошель по-полной. Его имя, да имя Титухи (Вовка) в школьных и районных кругах гремело тогда в полную силу.

Дневник Олежки (я сам видел) напоминал боевой журнал воинской части, ведущей изнурительные сражения, в окружении – без шансов выйти к своим: сведения о потерях, гневные приказы и приговоры, призывы о помощи и горькая-горькая статистика.

Общий цветовой фон листов его дневника, как букет пенной сирени: от синего, через фиолетово-розовый, к красно-лиловому.

Но школа была лишь небольшой частью нашего беззаботного Бытия в те дни. Тем более, что члены нашей "банды" учились в разных местах.

Кошель (Олежка), Кашира (Санёк), Тихон (Шурик) – в **-й, Пасик (Жорка) – в **-й, а я – в **-й.

Из **-й, как и я, был ещё Каныга (Гарик), мой сосед по диагонали, но он в нашей "академии" был, как бы не курсант, а слушатель.

Каныге было много интересней придумывать какие-то мелкие гадости со старшим братом Валеркой, да взрывать всё, что взрывается, с Мишкой-Химиком из соседнего дома.

Сейчас бы они, наверняка, загремели в тюрьму за свои экспромты, а тогда – только ленивый в Тамбове не знал, что в сточном ручье с порохового завода, в Котовске, можно набрать, хоть рюкзак, пироксилина, высушить его где-нибудь в подвале на тёплой трубе и лепить потом целый год "бомбы" из сифонных балончиков, электрических вставок и прочей хрени.

Мне, например, довелось как-то эпично взорвать старый металлический китайский фонарь, в цилиндрическом корпусе, который давно пылился дома.

Причём, никто особо не заморачивался, по-поводу какой-то там конспирации. Мы жили в спокойной и счастливой стране.

Я попросту набил, помню, адской смесью фонарь, когда предки были на работе, заглушил мотком изоленты, вставил самодельный замедлитель из фломастера набитого влажноватым пироксилином, вышел из подъезда, поджёг, завинтил металлическую крышку, и зашвырнул "гранату", метров на двадцать, в сугроб.

Жахнуло серьёзно.

Но никакая милиция, разумеется, не прибежала. Прибежал восторженный Каныга из соседнего подъезда: