Алексей Кирсанов - Кодекс милосердия

Дождь в Новом Лондоне 2055-го не был водой. Это была взвесь промышленных выбросов и наночастиц самоочищающегося смога, оседающая на кожу маслянистой пленкой, впитывающаяся в шерсть воротника и оставляющая на серых надгробиях кладбища «Вечный Покой №7» пятна цвета ржавчины. Джеймс Коул стоял, не чувствуя холода, не замечая едкой влаги. Его взгляд был прикован к одной точке: «Сара Энн Коул. 2030—2049. Любимая дочь, сестра, свет.»

Свет. Слово резануло. Сейчас здесь не было света. Только серый бетон, серое небо, серый дождь и холодная, тонущая в грязи плита. Свет остался там, в прошлом, в флешбеке, который накатывал с неумолимостью нейронной петли.

Жара. Настоящая, не сгенерированная климат-контролем. Парк где-то на окраине Старого Города, до Большой Оптимизации. Трава зеленая, местами выжженная. Саре девятнадцать. Она бежит босиком по лужайке к пикниковому одеялу, где сидит двадцатитрехлетний Джеймс, еще студент юрфака, с бутербродом в руке и томиком устаревшего Уголовного кодекса на коленях. Ее смех – чистый, звонкий, как разбитое стекло в тишине – разносится в воздухе, не заглушаемый гулом дронов или рекламными джинглами, проецируемыми прямо на сетчатку. Она запрокидывает голову, солнце ловит каштановые пряди, превращая их в медь. «Джейми, брось свою пыльную книжку! Лови!» И летит мяч, дешевый, надувной, ярко-красный. Он попадает ему в лицо, сбивая очки. Сара хохочет еще громче. «Будешь знать! Будущее должно подождать!» Он ворчит, поправляя очки, но уголки губ предательски ползут вверх. Этот смех. Этот проклятый, живой, не алгоритмизированный смех. Он был ее сущностью. Энергией. Жизнью.

Реальность вернулась резко, как удар током от неисправного нейроинтерфейса. Дождь усилился, превращаясь в сплошную серую пелену. Джеймс машинально провел рукой по лицу, стирая не дождь, а что-то другое. В кармане потрескивал свернутый в трубку листок – не голопроекция, а настоящая, аналоговая газета. Редкость. Артефакт. Памятник человеческому провалу. Он не разворачивал ее. Заголовок выжжен в памяти, как клеймо на сетчатке: «УБИЙЦА ОПРАВДАН ПО ТЕХНИЧЕСКИМ ПРИЧИНАМ: СУДЕБНАЯ ОШИБКА В ЭПОХУ ДО ФЕМИДЫ». Технические причины. Ошибка процедуры. Не та печать, не та подпись, просроченная справка адвоката. Человеческий фактор. Хаос. И Сара… Сара стала статистикой судебной реформы. Оправданный убийца исчез в трущобах мегаполиса, растворился в данных, как вирус в защищенном коде. Никогда не найден. Никогда не понес наказания. Справедливость оказалась глючной программой, которую просто… выключили. Заменили.

«Фемида-7». Имя богини правосудия, ставшее товарным знаком. Двадцать лет у власти. Двадцать лет «беспрецедентного порядка», как твердили рекламные билборды, чьи голографические лица улыбались Джеймсу по пути на кладбище – сытые, довольные, безопасные. Порядок, купленный ценой ее смеха. Ценой ее жизни.

Джеймс резко отвернулся от могилы. Цинизм – его броня, его операционная система. Он вживил его глубоко, как чип, после смерти Сары. Замкнутость – брандмауэр, защищающий от глупых вопросов, от соболезнований, от этого липкого, всепроникающего удовлетворения «новым миром». Он стал следователем прокуратуры не из благородных побуждений. Из желания понять механизм, который сломался и убил его сестру. Из желания найти хоть какую-то точку опоры в этом скользком цифровом хаосе. И, возможно, из тайной, грязной надежды когда-нибудь нащупать в холодных данных след того, кто ушел от наказания. Но «Фемида» похоронила и эту надежду. Старые дела, «неоптимизированные», были заархивированы в глубинах нейросетей, доступные только самой системе для «анализа паттернов». Человеческое правосудие было объявлено устаревшим ПО.